Глава четвертая
БРУСНИЧНАЯ ВОДА

Прежде чем принять окончательное решение, капитан Мокряков приехал проверить, как взвод готовится к выполнению андриановского плана. Отпустив дрожки, Мокряков, переваливаясь, юркнул в землянку, уселся за стол и беспокойно покрутил головой. Андрианов вздохнул:
— Сейчас прикажу, товарищ капитан. — Он открыл дверь и крикнул: — Сиренко, квасу!
Капитан успокоился и заговорщически наклонился к лейтенанту.
— Ох не нравится мне эта затея, — сокрушенно покачал он головой, взглядом приглашая Андрианова высказаться.
Но лейтенант молчал. Перед любым поиском капитан обязательно сомневался в принятом решении. Ему все не нравилось. Зато потом, когда пленного взять не удавалось, он, как ему казалось, справедливо упрекал:
— Ведь говорил — не нравится мне эта затея! А вы...
Раньше Андрианов и все остальные соглашались с Мокряковым, потому что трудно не согласиться с начальником, который действительно говорил... Но сегодня Андрианову не хотелось, как прежде, уговаривать капитана и тем самым как бы брать на себя всю ответственность за исход поиска, а тем более что-либо обещать, чтобы потом кривя душой соглашаться: да, в самом деле, вы предупреждали. Дело затевалось рискованное, и пусть решает Мокряков.
А капитан не любил решать. Не дождавшись привычного уговаривания, он попытался осуществить второй свой маневр — строгую проверку исполнения приказаний. Он откинулся, слегка выпятил грудь и, грозно сдвигая кустистые брови, сердито спросил:
— На передовой лично проверял? А то, может, твои голубчики просто по землянкам отсиживались, а мне потом отвечай.
Раньше Андрианов обязательно стал бы доказывать, что он ежедневно бывает на переднем крае и проверяет работу наблюдателей. Можно было бы показать и журналы наблюдений, и отчетные карточки с боковых и временных наблюдательных пунктов, не преминув похвалить кое-кого за грамотную отработку отчетных документов. Прокофьев, например, представил отличную карточку. Но сейчас делать это не хотелось. Просто надоело защищать от неоправданных нападок людей, с которыми завтра пойдешь на смерть. И Андрианов опять промолчал. Капитан впервые слегка растерялся и уже обиженно спросил:
— Ты что ж это? Разговаривать с начальником не хочешь?
— Просто я уверен, — неожиданно желчно ответил лейтенант, — что вы и сами видели, как работали в эти дни разведчики. Ничуть не хуже, чем в прошлый раз. Только более скрытно. — И впервые твердо взглянул в светлые, беспокойные капитанские глаза. — Работали так, как было уточнено с вами.
Капитан поерзал — на передний край, да еще днем, он выходить не любил. Как ни оборудована оборона, а траншеи есть траншеи, и при капитанской комплекции не очень приятно тереться шинелью о земляные стенки, подставлять голову немецким снайперам. Ночью капитан бывал на наблюдательных пунктах, а днем у него находились дела в штабе...
Но он постоянно контролировал разведчиков через командиров рот и батарей, позванивая им по телефону и жалуясь, что не может поспеть по всему своему хозяйству. И строевые офицеры честно доносили ему, как работают разведчики на их участках — ведь разведчики всегда делились добытыми сведениями с командирами, а те, в свою очередь, рассказывали им обо всем интересном, что заметили ротные или батарейные наблюдатели. Контакт был полный, и, значит, информация у капитана был правдивая. В общем, Мокряков был неплохо осведомлен о положении дел. Но ершистое настроение лейтенанта его беспокоило, и он задал еще один вопрос: — А этот... новенький... Дробот... не подведет?

— Откуда же я знаю, товарищ капитан? — пожал плечами Андрианов. — В деле его не видел. Разбор он сделал толковый, к поиску готовится активно, с выдумкой. А там... поживем — увидим.
- Как у тебя все легко, понимаешь, — поморщился Мокряков: разговор мудрого начальника с почтительным и менее умным подчиненным не получался. — Смотри, я тебя учить не буду. И покрывать не стану. Самому придется ответ держать.
Выходило, что капитан уже принял решение, но это даже не радовало — ведь иначе и не могло быть. Андрианов, сердясь, упрямо наклонил голову — перед каждым поиском Мокряков обязательно обещал не покрывать. Надоело...
Они помолчали, и Мокряков несколько раз с надеждой посмотрел на дверь. Лейтенант наконец перехватил его взгляд и вышел.
— Сиренко! — крикнул он, держась за притолоку.— Где квас?
И вдруг случилось то, чего еще не помнил взвод. Из каптерки послышался равнодушный сиренковский басок.
— Нету кваса, товарищ лейтенант, не заваривал.
Это был скандал, и Андрианов вначале растерялся, потом возмутился: Мокряков мог простить все, но только не отсутствие кваса. Поэтому Андрианов пошел к кухне. Пошел не затем, чтобы найти квас, а просто потому, что именно там сейчас образовалось самое опасное положение, а он всегда шел туда, где было трудней. И едва он отошел от землянки, как на его месте показался Мокряков и тоже взялся за притолоку.
Он был не то что рассержен, а, скорее, оскорблен. Как и все начальники его склада, он был глубоко убежден, что подчиненные любят его за отеческую строгость, за то, что он умеет с напускной грубоватостью поговорить с ними на их языке, словно у солдат или сержантов есть один язык, а у командиров другой; любят за то, что он хоть и грозил гораздо чаще, чем следовало, но все-таки не наказывал. А тут оказалось, что во взводе забыли о нем, не приготовили даже такого пустяка, как квас. В других местах начальников поят водкой, готовят для них особые блюда, вообще, стараются отличиться, показать свою любовь и уважение. А здесь... Нет, он был оскорблен в самых лучших чувствах и потому смотрел на кухню с мягким и грустным сожалением, слегка покачивая головой, словно говоря: «Эх, вы... Как же это? А?»
Андрианов подошел к каптерке и тревожно спросил:
— Вы что, шутите? Сиренко! Ведь капитан приехал...
— Так, товарищ лейтенант, меня ж Дробот вконец затрепировал. Нема ж никакого часу... — И вдруг почти с ужасом произнес: — Ага.
Сиренко так покраснел, так смутился от этого ненароком вырвавшегося присловья, от запоздалого раскаяния в ябеде на своего командира, что Андрианов улыбнулся и почесал затылок.
— Что же теперь делать, Сиренко? Капитан и тебя и меня съест. А заодно и чертова Дробота.
— Ну шо я могу сделать? — Сашка прижал огромные руки к груди. — Шо я могу сделать? Ну забыл! Кругом забыл, и потому виноватый! Может, чаю ему принести? А то — водки? У мепя в запасе есть.
— Не пьет он водки, — протянул Андрианов.
— Не может того быть, — убежденно сказал Сиренко. — Такой большой человек, толстый, между начальства всегда, и чтобы водки не пил.
— Нет, не пьет.
— Ну шо ты сделаешь! — Сашка на мгновение задумался, потом махнул рукой и решил: — Почекайте, товарищ лейтенант, может, я это дело справлю.
Он решительно отстранил лейтенанта, поправил ушанку, заправил шинеленку под брезентовым ремнем и пошел к командирской землянке. Андрианов обернулся и с интересом посмотрел ему вслед: такой решительности действий он за Сиренко не замечал. Даже походка у него изменилась — стала более стремительной, не косолапящей.
Сиренко лихо подошел к капитану, лихо брякнул задниками и с завидной сердечностью сказал:
— С прибытием, товарищ капитан. Вы не подумайте, что мы тут о вас забыли, но только в этот раз квасу я нарочно не заваривал. — И почтительно разъяснил: — Потому дело к морозу, с квасу не потеется. На сегодня, товарищ капитан, я вам другое приготовил...
Капитан смотрел на него недоверчиво, и в глазах еще сквозила оскорбленность. Постепенно она исчезала, взгляд потеплел. Нет, конечно же его любили, о нем думали, и это было очень приятно. Но показать этого он не мог. Потому Мокряков вроде бы и сердито, а на самом деле добродушно буркнул:
— Что ж ты там наготовил, штрафник несчастный?
— А вот почекайте минутку, и я вам притащу. Разрешите идти?
И когда капитан, нарочито скептически усмехаясь, отпустил его, Сашка лихо повернулся и пошел к кухне. Поравнявшись с лейтенантом, заговорщически шепнул:
— Авось вывезет.
Успокоенный лейтенант пошел к землянке, а Сашка закрутился в каптерке.
На тренировках он заметил, что в короткие минутки передышек Дробот собирает бруснику, а когда Сашка спросил, почему он не закуривает, объяснил:
— Вы же сами чувствуете, какая у нас нагрузка. Зачем же подрывать организм табаком? Курить хорошо на свободке, ага, а сейчас требуются витаминчики, — и отправил в рот горсть алых твердых ягод, поморщился, проглотил сок и опять наклонился к земле.
Отрабатывая показанные Дроботом приемы, Сашка уходил в лес и постепенно пристрастился к бруснике. Теперь в землянке у него был целый котелок ягод. Он раздавил их в марлевом мешочке, сок сцедил все в тот же котелок, добавил сахару и на минуту задумался — кипяченой воды у него не было, а остуженный чай не годился: как Сашка ни мыл котлы, а все равно в чае плавали радужные пленки жира. Сиренко смело залил котелок водой из реки.
— Черт с ним — она еще холоднийше.
Мельком посмотрев на себя в недавно прикрепленное к накату зеркальце, Сашка поправил ушанку, потрогал пуговки на гимнастерке и, подхватив котелок, помчался в командирскую землянку.
— Вот, — со сдержанной гордостью победителя сказал он, выставляя котелок перед капитаном. — Если не понравится, в другой раз опять квас сделаю... — И, изобразив на лице творческое раздумье, покачал головой: — Но, думаю, должно понравиться. Все-таки чистые витамины. В госпиталях раненым дают.
Мокряков недоверчиво покосился на котелок и поднял взгляд на Сашку. Сашка впервые не потупился, не засопел и не смолчал. Он развел руками, с легким возмущением в дрогнувшем голосе ответил:
— А я что сделаю, товарищ капитан? Ведь я тому начпроду сколько уж говорил: «Так, мол, и так, начальство у нас бывает, а мне ему и квас подать не в чем. Хоть бы макитрочку какую бы... поприличней...» Так он мне знаете что ответил?
Мокряков молчал, но по беспокойному, любопытствующему взгляду Сашка понял, что нужно продолжать.
— А он мне так и сказал. — Белесые брови Сашки поднялись вверх, мягкий, окруженный впервые прорезавшимися морщинками решительности, сочный рот округлился. — А он мне ввернул: «Не велико у вас начальство. И котелком обойдется». Ну что ему скажешь, товарищ капитан, если он разведки не понимает? — очень натурально возмутился Сашка и, смягчая неприятное впечатление, доверительно сообщил: — Я теперь сам в разведку ходить буду, я вам посудину у него расстараюсь. А сейчас, товарищ капитан, извиняйте...
Мокряков нахмурился и, не зная, как и что ответить повару, сердито посопел и отвернулся. А Сашка — само радушие и сочувствие — наклонился вперед и пропел:
— Да вы попробуйте, товарищ капитан. Попробуйте, не требуйте.
И хотя капитан не знал, что «не требуйте» это все равно что «не брезгуйте», он все-таки настороженно наклонился над котелком, пригубил и, почмокав, сглотнул. Потом долго смотрел в тусклое оконце землянки, снова сделал глоток и почмокал. Наконец решительно выпил половину котелка, крякнул и тут только понял, что начпрод, в Сашкином изложении, в сущности, оскорбил и его и службу разведки. Этого он простить не мог. И, размеренно перелопачивая в памяти Сашкин рассказ, он наливался обидой и злобой. Но так как благополучие начпрода от этого не зависело, Мокряков злился уже просто так, па того, кто ближе. Ближе всех был Андрианов, и поэтому капитан, сам не зная почему, видимо, чтобы сорвать эту самую злобу, вдруг буркнул:
— Это мы еще решим — пойдешь ты в разведку или не пойдешь.
Сашка насторожился и подумал, что все-таки его могут убрать из взвода. После тренировок, после внутреннего борения это было не только обидно, но и просто неоправданно. Может быть, впервые Сашка перестал ощущать в себе нерешительность, а сейчас даже слегка гордился тем, что так ловко и смело провел капитана. Но капитан не знал всех событий...
— Иди-ка приготовь твоих витаминчиков. — И, заметив, что Сашка хочет не то возразить, не то спросить о чем-то, взорвался: — Иди, говорят, понимаешь! Разболтался здесь! — Тут он вспомнил, что отдал повара под начало Дробота, и мгновенно решил сорвать злобу на нем: — Командир, понимаешь, с тобой цацкается, вот и... Вызвать Дробота!
Пока сержанта будили, пока он одевался, Мокряков почти забыл, зачем он вызывал командира первого отделения. Рассматривая сержанта, Мокряков потягивал брусничную воду, вспоминая все перипетии сегодняшнего утра. Наконец дошел до брусничной воды, начпрода и Саш-киного обещания достать в разведке посудину получше. Человек незлобивый и, в сущности, мягкий, Мокряков нодумал, что радиста, да еще повара посылать рядовым разведчиком жестоко и незаконно: он двойной специалист.
— Вот что, Дробот, ты с кем собираешься идти в паре?
— С рядовым Сиренко, — твердо, как о решенном деле, ответил сержант.
— Кгм... Придется тебе другого подбирать... напарника. — Заметив недоумение сержанта, терпеливо разъяснил: — Он все-таки радист. А также повар... хороший повар. Придется брать другого. — И, считая разговор законченным, припечатал: — Вот так.
Лицо у Дробота посерело, глаза сузились и словно бы позеленели. Но сказал он спокойно:
— В таком случае, товарищ капитан, в поиск идти не смогу.
В разведке свято соблюдается принцип добровольности. В определенных случаях разведчик может не пойти в поиск даже без внешней уважительной причины. Поэтому заявление Дробота можно было принять, хотя и заметить: трепач, а может быть, трус, и потом долго проверять его в бою. Но сейчас отказ сержанта идти в поиск, который проводился по плану, выработанному совместно с Дроботом, был прямым вызовом и требовал принятия срочных мер. А так как Мокряков ни разу не сталкивался с подобным протестом, он растерялся и не знал, что предпринять.
Андрианов понял, что дело приняло опасный оборот, и решительно вмешался:
— Я тоже считаю, что Сиренко должен идти с сержантом. Дробот две недели тренирует его, и, если теперь верит ему, — значит, половина дела сделана. Менять напарника поздно.
Мокряков растерянно взглянул на Андрианова, но лейтенант, уловив эту растерянность, нанес последний удар:
— Впрочем, если вы решили отменить свой предыдущий приказ, я могу дать Дроботу Прокофьева. Это разведчик грамотный, и действовал он как раз в том районе. Правда, придется отложить поиск на несколько дней — паре необходимо сработаться.
Капитан понял, что попал впросак, и теперь думал о том, как бы поприличней вывернуться. Он начал шумно глотать брусничную воду, поглядывая подведенными под лоб и потому покрасневшими глазами то на Дробота, то на Андрианова. Разведчики молчали, а брусничная вода кончалась. Мокряков отставил котелок и с сердцем сказал:
— Балую я вас, вот что. А вы подумали, что скажет командир роты связи? — И, понимая, что теперь нужно оправдать свой прошлый приказ, уточнил: — Одно дело, когда я его просто в разведку послал. Это нужно. Пусть втягивается. Вроде тренировки. Другое дело, когда в группу захвата. На решающий участок, понимаешь? Получается, что мы его вроде в свой штат зачислили. Тут командир роты связи может подняться...
Все получилось как будто правильно. Приличие соблюдено. Можно было заняться другими делами. А заниматься ими капитану Мокрякову не хотелось. Что-то стронулось в его душе, но что именно и почему — он еще не знал. Может быть, в том была виновата брусничная вода, может быть, убежденная решительность Дробота, только впервые за долгие годы Мокряков был недоволен собой. Он словно посмотрел на себя глазами своих подчиненных и увидел и свою толстеющую фигуру с большим животом, и свою непоследовательность в решениях, и дешевое увлечение квасом. Нет, эти молодые, смелые ребята не могли смотреть на него с настоящим уважением. Чем-то они были лучше и чище капитана.
Это не злило его. Наоборот, рождало тихую и мягкую грусть, постепенно переходящую в нечто похожее на нежность, но к кому и к чему — он еще не знал. Просто он был очень одинок.
В этот день он долго пробыл во взводе и впервые уехал в штаб с таким ощущением, словно оставил здесь что-то ненужное, старое, надоевшее, а взял взамен светлое и молодое. И он был благодарен за этот подарок.