Г. М. ЛИНЬКОВ, Герой Советского Союза

ВОЙНА В ТЫЛУ ВРАГА
Воспоминания о прошлом с выводами
на будущее

Москва
1961 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Вставка №1.

Г. М. Линьков пишет: "Фашистская Германия напала на нашу страну "внезапно" для Сталина, который "все и всегда своевременно и мудро предугадывал". Наша армия, поставленная неподготовленной под удар врага, не смогла дать ожидаемый отпор.
Меня - в то время военинженера второго ранга - война застала на научно - исследовательской работе.
Мне казалось, что работа, которой я руководил в лаборатории, может выполняться моими помощниками и поэтому решил ходатайствовать о направлении меня в тыл противника для организации диверсионных действий. Попытка решить этот вопрос через свое непосредственное начальство не увенчалась успехом. Написал заявление в военный отдел ЦК ВКП(б) на имя Маленкова. Восемнадцатого июля меня вызвали. Я был принят начальником Разведуправления т. Панфиловым, а на второй день направился под Москву организовывать специальный отряд для действий в тылу противника.
В спецшколе, в которую я прибыл для организации отряда, было много добровольцев, в подавляющем большинстве комсомольцы из Московской, Ивановознесенской, Ярославской и Владимирской областей. Это был цвет русской молодежи, культурной, исключительно решительной, готовой на самопожертвование и подвиги. Среди добровольцев были и члены партии, преимущественно в возрасте до двадцати пяти лет по тем или иным причинам не призванные в армию.
Ах, какой это был прекрасный народ. Большинство этих людей были готовы пойти на любое задание и выполнить его, невзирая ни на какие трудности. Эти люди горели единственным желанием как можно скорее попасть в тыл наступающих фашистских армий и, вооружившись до отказа взрывчаткой, обрушится на вражеские коммуникации.
В этом благородном патриотическом порыве проявлялась душа русского человека, И когда я смотрел на этих голубоглазых, веселых, озорных хлопцев, то мне вспоминался подвиг русского крестьянина Ивана Сусанина, отдавшего жизнь за русский народ, за независимость матушки земли Русской.
Десятки тысяч заявлений непрерывным потоком полились в партийные и комсомольские организации. Советская молодежь рвалась на поле сражения. В тыл противника отбирались лучшие, самые смелые из смелых, но и их было так много, что из них можно было создавать полки и дивизии. Когда я смотрел на этих русских богатырей телом и духом, то мне почему-то становилось за себя не совсем удобно.
Я был такой же доброволец, как и они. Я так же смело и решительно, а может быть и более настойчиво добивался посылки меня в тыл врага. Но мне уже было сорок два года, из которых двадцать четыре я пробыл в партии. И то решение, которое созрело у меня уже в перезрелом возрасте, у этих прекрасных орлят появилось в двадцать лет. Они как бы соревновались со мной в зрелости мысли о долге по защите социалистического отечества и стоя рядом как бы обгоняли меня на десятилетия.
Но я гордился тем, что их воспитала наша - моя, созданная Лениным, большевистская партия, в которой я вырос и полысел и которая воспитала меня так, что я не плетусь в хвосте, а иду среди этой цветущей молодежи.
В период войны ценность каждого человека, взявшегося за оружие, определяется только тем результатом, который он может принести на поле сражения или для обеспечения сражающихся. "Да, эти хлопцы дадут результат..." - думал я, зачисляя в свой отряд добровольцев. Каждый из них не задумываясь мог броситься со связкой гранат под танк противника. Но именно поэтому за ними нужно следить, беречь их - это был золотой фонд нашего социалистического накопления. К сожалению, многие из тех, кому была поручена судьба этих прекрасных людей, не были моими единомышленниками в этих вопросах. В своих действиях они руководствовались старыми пошленькими шаблонами вроде того, что "война без жертв не бывает" или "лес рубят - щепки летят" и т. п. Молодые большевики - добровольцы формировались в группы по пять - семь человек, вооружались пистолетами и взрывчаткой и перебрасывались за линию фронта. Ни связей, ни явок, ни тактики действия партизанской борьбы в новых условиях им не разъясняли. Они просто, как пламенные патриоты, бросались на занятую врагом территорию с задачей использовать тол и патроны против двигающихся на восток фашистских полчищ. Да и кто в то время мог преподавать им партизанскую тактику, если не было элементарных пособий по партизанской борьбе, если были уничтожены почти все красные партизаны, объявленные "врагами народа" сталинско-ежовско-бериевской кликой.
В борьбе с фашизмом недостаточно было одной непримиримой злобы к врагу. Нужен был еще жизненный опыт и умение обращаться с людьми, оставшимися на занятой врагом территории, очень нужны знания как, чем бить врага в его тылу.
Не имея этого, хлопцы в подавляющем большинстве выбрасывались в тыл врага, как смертники - убить и погибнуть.
Я смотрел на этих людей по - иному. Мне казалось, что две - три сотни таких людей, выброшенных в тыл врага под хорошим руководством, могут немедленно поднять массовое народное восстание в тылу у немцев. Зажечь тыл врага огнем общенародной войны, которая коренным образом изменит соотношение сил на фронте. И если трудно было научить людей всему этому в подмосковном лагере, то нужно было перебросить в тыл врага соответствующий центр по подготовке и руководству этими людьми на месте, исходя из условий конкретной действительности.
Мысленно я допускал наличие подпольных партийных групп, а может и целых парторганизаций, созданных ЦК ВКП(б) и оставленных на занятой врагом территории. Но даже и при этих условиях мне представлялось необходимым посылать на фронт людей отсюда из подмосковного лагеря москвичей и ивановознесенцев, воодушевленных призывом партии и священной ненавистью русского народа к иноземным захватчикам, которыми были переполнены эти люди. Московские коммунисты могли помочь белорусским товарищам своим большим опытом, культурой и решительностью действий. Но те, кому это было поручено делать, очевидно, этого недопонимали и не придавали ему должного значения. Они продолжали перебрасывать людей "начиненных" взрывчаткой через фронт точно снаряды, предназначенные для обстрела занятой врагом местности.
Такое положение было непростительным между прочим и потому, что каких-нибудь два десятилетия назад мы имели широкий размах партизанского движения в тылу Колчака и японских интервентов в Сибири, на Кавказе и Украине, а также и в других уголках нашего необъятного Советского государства.
Мы имели опыт партизанской борьбы в Китае, в Испании и ряде других стран. В большинстве случаев этой борьбой руководили коммунисты или сочувствующие нам люди. Но эти люди не были учтены и не подготовлены для партизанского движения в условиях Великой Отечественной войны. Такая скоропалительная подготовка и переброска партизанских отрядов и диверсионных групп была следствием репрессий 1937 - 1938 года, когда более тысячи опытных и хорошо подготовленных партизан оказались в лагерях или были даже расстреляны, особенно пострадали опытные организаторы и специалисты как, К. Шинкаренко и им подобные опытные специалисты и организаторы - командиры. А тут еще пошла установка "за ценой не постоим". Опыт партизанского движения был совершенно забыт и заброшен. В этом я окончательно убедился несколько позже в тылу противника, когда узнал печальную судьбу целых войсковых соединений, попавших в окружение противника. Я слушал сотни грустных повествований местных жителей о том, как батальоны, полки и даже дивизии, попавшие в окружение врага и потерявшие связь с вышестоящим командованием, - бросали технику, самороспускались
и расходились по деревням. Отдельные командиры и генералы, бросив войско, переодевались в рубище и следовали на восток, обезоруженные, боясь даже связаться с местным населением. Большинство их бесславно погибло в пути следования. А некоторые снизошли до того, что, обувшись в лапти пристраивались в деревнях пасти скот или на другую черновую работу. А партизанские отряды, сформированные даже весной сорок первого года еще ломали голову над тем, как организовать крушение вражеских эшелонов которые непрерывно через каждые десять - двенадцать минут проскакивали с огромной скоростью по совершенно неохраняемым железнодорожным магистралям на оккупированной врагом Советской территории, не в состоянии применить даже простой дубовый клин для организации крушения, с успехом применявшийся сибирскими партизанами.
Находясь в подмосковном лагере добровольцев в августе сорок первого года, я этого еще не знал. Формируя свой отряд особого назначения, я видел, как молодые орлята группировались вокруг меня не только готовящего их, но и себя для действия в тылу фашистских оккупантов.
Вопросы конспирации нам преподносились из старых учебников разведупра. А над системой организации партизанского движения в тылу врага никто из наших командиров спецлагеря серьезно не думал. Я подбирал себе людей, подходы персонально к каждому человеку.
Люди прекрасно понимали, мысленно оправдывали мою придирчивость и буквально ходили за мной по пятам и упрашивали их зачислить. Но я отбирал... и был неумолим ни к каким просьбам, если человек по тем или иным признакам мне не подходил.
Отряд в пятьдесят человек, который мне разрешили сформировать, создавался впервые. Нужно было на ходу подрабатывать штат и подбирать штабных работников, отделение связи и его укомплектование средствами связи. Разработка шифра и другие вопросы управления и связи с центром. Все это делалось не только наспех, что было неудивительно в этот период, но и на свой страх и риск.
Только после войны я узнал о нашей подготовке к партизанской войне в конце 20 и начале 30 годов. Это было мудрым, основанным на ленинских положениях о партизанской борьбе, мероприятием.
Какой урон был нанесен обороноспособности нашей Родины в результате преступного уничтожения Сталиным ленинских кадров трудно себе представить. Никогда фашистским агрессорам не удалось бы внезапно напасть на нас и топтать священную советскую землю под городом Ленина, под столицей нашей Родины, дойти до тихого Дона и пить воду из матушки - Волги, если бы в предвоенные годы Сталин не уничтожил бы десятки тысяч незаменимых большевиков, и мы не остались бы без опытных кадров, если бы не было псевдобдительности.
Весьма характерным являлся, например, такой факт.
В отряде было семь радиостанций, двенадцать человек радистов, программа связи с Москвой была вручена командиру взвода связи, который не знал шифра. Шифр знали только я, комиссар и начальник штаба. Ни один из радистов не получил дубликата и имея рацию, не мог связаться с Москвой без командира взвода связи. Только в результате одного этого недостатка мы в течении шести месяцев были лишены связи с Москвой.
2.
Шестого августа, имея пятьдесят пять человек и двадцать три грузовых мешка, заполненных боеприпасами, мы отбыли на прифронтовой аэродром в Юхново, где размещался авиадесантный полк, производивший выброску десантников на самолетах ТВ - 3.
Даже такой большой отряд, выбрасываемый за линию фронта впервые никто не сопровождал, а перед отправкой с нами никто не беседовал, если не считать пятиминутного разговора, который состоялся у меня в день выезда из Москвы с тов. И.И. Ильичевым, являвшимся тогда комиссаром ГРУ.
Я прочитал сов. секретный приказ о своем назначении и о том, что в мою обязанность входило развитие массового партизанского движения в тылу врага. При этом указывалось, что при продвижении Советской Армии и отступлении фашистских войск, возглавляемый мной отряд должен отходить на запад, продолжая выполнять поставленную задачу. Район выброски и пункты сбора были установлены в Москве. Все ясно. Но меня обязывали перед вылетом явиться в штаб Западного фронта, которым тогда командовал маршал Тимошенко, а членом Военного Совета был Булганин. Меня же беспокоило одно - благополучность выброски в намеченный пункт приземления. Это опасение росло с каждым днем, превращаясь в тревогу за благополучный сбор отряда за фронтом, а, следовательно, и за успех в выполнении поставленной задачи. Это беспокойство и тревога увеличились еще больше, когда в разговоре с командиром авиадесантного полка я встретил полное непонимание стоящей перед ним задачи, и пренебрежительно-зазнайское отношение к этой весьма серьезной десантной операции.
Мне было стыдно слушать, когда этот неумный, неподготовленный к занимаемой должности человек начал спорить о потребном количестве машин, необходимых для выброски людей и груза. При этом он абсолютно безответственно заявил, что произведет выброску на трех машинах. А когда ему вместе со мной начали возражать отдельные летчики и приводить элементарные расчеты, то этот, с позволения сказать, командир авиадесантной части начал увеличивать число машин, набавляя по одной, пока не дошел до шести, отказавшись дальше выслушивать доводы и соображения летчиков по существу вопроса.
Числа двенадцатого сентября на самолете У-2 я вылетел из Юхнова в штаб фронта под Вязьму. К моему несчастью, Булганина и Тимошенко в штабе не оказалось. Они были вызваны в Москву. Как долго они там задержатся, никто толком не знал. Я был принят начальником разведотдела фронта полковником Корневым. Передал ему пакет, адресованный командующему фронтом. Я попробовал получить у полковника пароли и явки - для встречи с надежными людьми за линией фронта, но он откровенно заявил, что у него их нет.
"Была у нас там одна точка, с которой мы поддерживали связь, но вот уже третий раз бросаем над ней десантников и их обстреливают в воздухе" - совершенно откровенно добавил начальник разведотдела.
"Ну такую точку нам не нужно" - поспешил я заявить, и мы расстались.
Пятнадцатого начали погрузку в самолеты, но вылет был отложен, уже когда погрузка была закончена.
Шестнадцатого сентября, наконец, состоялся долгожданный вылет.
Перед взлетом начался большой скандал с экипажами кораблей, которые отказывались брать запроектированное им количество парашютистов и груза. Старших командиров на месте не было, на взлетной площадке стояли невообразимый шум и брань. Наконец капитану Старчаку, начальнику авиадесантной службы удалось добиться того, чтобы на взлетное поле прибуксировали седьмую машину.
Мы грузились в семь самолетов, принадлежащих трем различным эскадрильям. Пилот ведущей машины был молод и не авторитетен для остальных летчиков.
В эту ночь была самая плохая погода с того времени, когда мы появились в Юхнове, и начали наблюдать за погодой. Встречный ветер, достигающий нескольких баллов, сильно тормозил скорость не скоростных самолетов.
Семь неуклюжих машин растерялись в воздухе и, наконец, выброска под Оршей и в непосредственной близости от города Орши и почему-то вдоль линии железной дороги...
Я и теперь, спустя 15 лет, не могу понять, чего было больше в этой выброске: глупости, или трусости, но все это было следствием сталинской мясорубки.
На самом деле: как можно допустить, чтобы люди, сформированные по приказу Генштаба в специальный отряд, имеющий особенные задачи и подлежащий выброске в определенной точке, сбрасывались в разных местах, как попало и где попало.
А в одном из самолетов была подана команда "ПШОЛ" точно под линией фронта. К счастью, успел выпрыгнуть только один парашютист - некий комсомолец Воробьев, пока кто-то второй из членов экипажа подал команду " отставить ". Остальные после Воробьева летели еще около двух с половиной часов, пока не повторилась команда "ПШОЛ".
Из второго самолета выбросили людей между станцией и городом Орша, несмотря на то, что их обстреливали из автоматов и пулеметов.
В флагманском самолете, в котором вместе со мной находился начальник авиадесантной службы, нашу группу выбросили на линию железной дороги так, что я один оказался по одну сторону полотна остальные по другую. Именно это послужило причиной моего одиночного двадцати восьми дневного блуждания, гибели большей части отряда и, пожалуй, результатом срыва подавляющей части мероприятий, намеченных мной в Москве.
Можно было предположить, что в течении июля и августа выброска десантных групп производилась не лучше. Но поскольку эти группы умещались в одном самолете с грузом, упакованным в собственных рюкзаках, а "точкой" приземления у них был - тыл противника, то они и выбрасывались на опушке первого попавшегося леса за фронтом. Маленькая группа парашютистов могла собраться полностью или частично, а иногда и бесследно погибнуть, но вряд ли это могло явиться предметом разговора или основанием пересмотра тактики десантной службы.
Когда же мы расплачивались за эту преступную выброску, неподготовленными к ней командирами, поставленными на место уничтоженных " врагов народа " полностью реабилитированных после ХХ съезда.

Вставка №2.

3.
Г. М. Линьков пишет:"Двадцать восемь дней я ходил один на занятой врагом территории в поисках своих десантников. Теперь я об этом вспоминаю совершенно спокойно. Но сколько стоило это сил и нервов тогда.
Если бы мне кто-нибудь сказал в первый день приземления, что поиски потребуют столько времени и сил, то наверное я бы использовал свою взрывчатку и погиб бы, как это делали и многие другие десантники, или попробовал бы возвратиться через линию фронта обратно, не выполнив поставленной задачи. А может быть врезался бы в колонну немцев, забрасывая ее гранатами, и погиб бы в неравной схватке.
Однако надежда найти своих людей не сегодня - завтра настолько оказалась могучим средством вдохновения, что у меня находились какие-то буквально сверхчеловеческие силы и выносливость для этих неимоверно тяжелых и опасных одиночных блужданий по бесконечным лесам и болотам Белоруссии. Но это впоследствии хорошо пригодилось.
Вторгнувшись на Советскую территорию, немцы в первые дни оккупации вели себя по-разному. Там, где проходили сильные кровопролитные бои и фашистские захватчики несли большие потери, они беспощадно расправлялись с местным населением без всякого разбора. Да и местное население из районов прилегающих к местам крупных сражений с первого же дня проявляло свою активность, всемерно содействия Советской Армии выиграть сражение и задержать продвижение врага.
Но там, где немцы не встречали особого сопротивления и продвигались без потерь, они были веселы и беспечны. Были такие случаи, когда немцы, намалевав самые причудливые знаки на своих танках и автомобилях, двигались на восток с музыкой, бубнами и шумовыми оркестрами. В населенных пунктах они устраивали балаганные представления, изображая клоунов и артистов подвижного цирка. А испанские фашисты, из голубой дивизии Франко двигались на автомобилях в одних только трусиках. В подобных случаях даже немецкие эсэсовцы старались спрятать свои "волчьи зубы" и всячески заигрывали с местным населением. Войну против России пытались в подобных случаях изобразить, как праздничную экскурсию по своей вотчине. Характерно, что даже попавшиеся в таких случаях небольшие группы бойцов и командиров Красной Армии немцы не расстреливали и не забирали в плен, а только отбирали и демонстративно сжигали оружие на костре или сбрасывали в водоемы, а обезоруженным бойцам они заявляли "цюрюк до матке" и отпускали их.
А местами были и такие случаи, когда немцы, разбив советские склады с товарами и продовольствием, раздавали часть награбленного советскому населению. При этом они говорили: "Берите, мол, не стесняйтесь, такого добра у нас на сто лет запасено".
Немцы тогда рассчитывали на более богатые " трофеи " в глубинных городах Советского Союза. Эсэсовцы, нахально прижимая белорусских девушек, обещали скоро посетить их и привезти им подарки из Москвы, и т. п.
Весьма своеобразно подходили немцы к насаждению полиции и местного административного аппарата самоуправления. В первое время они всерьез не занимались даже подбором кадров полиции и руководителей местного административного аппарата. Все делалось на скорую руку, как-нибудь, на время. С расчетом на быстрое окончание войны. Представители гестапо заскакивали в деревни с небольшими группами немцев, собирали на собрание местных жителей, объявляли приказ коменданта гарнизона о новых порядках поведения населения. Опрашивали фамилии мужиков и объявляли, кто из них назначается полицейскими, а кто старостами. Последним они предлагали информировать гестапо о посторонних лицах или евреях, появившихся в деревне.
В некоторых случаях они таким же образом назначали и бургомистров волостей. Немцы первое время не распускали колхозов, напротив, они требовали от жителей деревни работать сообща. Председателей колхозов они в подавляющем большинстве случаев оставляли на своих постах, ограничиваясь тем, что отбирали от них письменные обязательства - честно работать на немцев.
Все это также делалось с расчетом на скорую победу.
Что же касается колхозов, то они иначе и не могли поступать. Колхозные посевы надо было убрать сообща. Сохранить колхозный скот на колхозных фермах, где его не успели эвакуировать на восток. Все это значительно облегчало немцам забрать при первой же необходимости и использовать на нужды армии или вывезти в Германию.
Таким образом, они поступили в деревне Кащенко Холопинического района Витебской области. Они попросту вызвали людей по списку в помещение школы и объявили им, что они назначены полицейскими. Тут же предложили вызванным взять винтовки. Назначение спрыснули самогоном. Затем вновь испеченных полицейских повезли в м. Краснолуки и приказали расстрелять еврейскую семью. А когда была "успешно завершена первая боевая операция", то полицейским раскрыли сундуки расстрелянных и предложили забрать "трофеи".
И, надо сказать, что весь этот провокационный план гестапо выполнялся без всяких затруднений.
Кстати сказать, что многие и теперь не понимают причину беспощадной расправы фашистов с мирным еврейским населением, как в самой Германии, а также на всей оккупированной ими территории.
Вопрос истребления еврейского населения являлся программным вопросом национал-социализма.
По фашистскому обычаю для доказательства сочувствия национал-социалистам требовалось, не колеблясь, убить несколько человек евреев из мирного населения. А для того, чтобы простые люди не считали это большим "грехом", то вся фашистская печать и устная пропаганда разжигали антисемитизм в неслыханных размерах. Все человеческие несчастья, как причины возникновения войны, относились на счет евреев. Во всех выступлениях Гитлера и других руководителей фашистской партии официально объявлялось, что: "Америка объявила войну Германии только потому, что хромой американский президент находился под влиянием жидов". Что: "С Россией можно было также договориться, если бы не было засилия жидов в Советах", и т. д. и т. п. подобный вздор приводился в официальных речах Гитлера, Геббельса, Геринга, печатавшихся в местных газетах, выходивших в оккупированных районах Украины и Белоруссии. Характерно, например: когда был убит советским патриотом наместник Белоруссии Кубе, то в напечатанном некрологе под его портретом одной из его идейных заслуг перед национал-социализмом приводилось и то, что "покойный на протяжении многих лет был ярым и последовательным антисемитом".
В дополнение ко всему этому, специальные отряды эсэсовцев на улицах городов и местечек охотились за евреями так же, как и за домашней птицей. Евреев расстреливали в одиночку и группами по малейшему поводу и без всяких на то оснований.
А в городе Лепеле совершенно здоровый еврей был повешен за ноги на одной из городских площадей. Этот человек висел трое суток оглашая воплем окружающее население до тех пор, пока его голова не превратилась в огромный пузырь, налившийся кровью. И все это делалось с единственной целью убедить определенную часть населения, что "юде" не люди, а вредные животные, на которых можно круглый год охотиться с любым видом оружия. Эта кровавая игра стоила свеч, каждый попавшийся на эту приманку становился убийцей перед любым народом и перед любым правительством, кроме фашистского, которое за это давало ордена и повышало по должности. Уничтожение еврейского населения таким образом было избрано, как метод вербовки сторонников фашизма для осуществления их преступных планов. Именно по этим соображениям немцы не расстреливали еврейское население сразу повсеместно, а отрыв для них еще летом сорок первого года рвы - могилы, проводило расстрел еврейского населения в течении всей первой военной зимы, стараясь привлечь к этому местное белорусское население в широких масштабах.
Еще нагляднее в этом отношении они поступали с советскими военнослужащими, попавшими в окружение к немцам в первые месяцы войны. Некоторые тыловые части эсэсовцев водили за собой группы провокаторов, подобранных из среды евреев. Захватив группу окруженцев, они предлагали им расстрелять одного или нескольких евреев, а когда красноармейцы или командиры от этого отказывались, тогда эсэсовцы ставили "к стенке" кого-нибудь из окруженных русских и поручали расстреливать евреям и евреи это приказание выполняли.
Часть имущества, оставшаяся от расстрелянного еврейского населения, немцы раздавали или продавали по - дешевке на торгах белорусскому населению. И, к нашему великому стыду, не только находились желающие его приобрести, но и создавались кое-где большие очереди и давка за покупкой этого имущества.
Так, например, до меня тогда дошли сведения о том, что в м. Чашники при реализации еврейского имущества создался такой беспорядок, что фашистам пришлось восстанавливать очередь с помощью кнутов и палок. А один из немцев, очевидно пользуясь незнанием русского языка другими немцами, во всеуслышание заявил: "Что ж вы так лезете? Кто же ваше-то имущество будет покупать?.."
Все это показывало, какого успеха удалось немцам достигнуть в разжигании антисемитизма, принятого в качестве метода вербовки себе сторонников.
Гитлеровцы не брезгали никакими путями и средствами, чтобы вербовать себе кадры. Немцы, не моргнув глазом, обманывали население при всяком удобном случае. Так, например, когда в конце ноября сорок первого года им пришлось снять ряд своих гарнизонов, расквартированных в районах Витебской области, и отправить на восточный фронт, то они провели специальные совещания председателей колхозов и бургомистров волостей по районам, на которых заявили, что: "Сейчас положение на восточном фронте у немецкого командования настолько укрепилось и стабилизировалось, что верховное командование разрешило распустить в отпуске ряд войсковых подразделений, дислоцированных в районах Белоруссии. Поэтому-де, мол, и снимается военное положение в этих районах. А в порядок дня ставится вопрос о мирном строительстве". Здесь же пропагандисты гестапо в подтверждение своих доводов показывали типовые проекты каких-то промышленных сооружений.
Не ограничиваясь этим, гестаповцы водили участников совещания по окрестностям Лепеля и в других местах, показывая их котлованы, подготовляемые для установки дальнобойных орудий. При этом немцы заявляли, что "вот здесь подготовляется закладка крупного велозавода; вот здесь начата закладка фундамента большой мануфактурной фабрики, а вот здесь начат строительством театр для белорусской молодежи".
Однако вся комедия фашистских пропагандистов, рассчитанная на обмен и создание у населения представления о том, что война против Советского Союза закончится в несколько недель или месяцев, очень быстро начала проваливаться. Немцы трижды полуофициально сообщили о взятии ими Москвы в октябре и в первой половине ноября. И это одно уже свидетельствовало о том, что стоят эти сообщения.
Если в сентябре - октябре кто-либо из местного населения спрашивал у немцев: "Ну, как, пан, Москва капут?"
То немец весело и уверено отвечал:
"Я! Я! Капут - Москау, капут!"
В ноябре они уже на этот вопрос отвечали неохотно, а в декабре сердились и очень часто за такой вопрос спрашивающий получал в зубы кулаком или прикладом.
В первые дни войны, продвигаясь вперед, немцы были в прекрасном настроении и кое-где старались по возможности не обижать местное население. Немецкие солдаты и младшие офицеры тогда издевались над отдельными гражданами или захваченными окруженцами. Они могли публично через переводчика обвинять и упрекать местного белоруса, или чаще всего командира Советской Армии, попавшего в окружение в том, что он плохо защищает свою Советскую родину. Это позорное издевательство иногда доходило до того, что командира, бойца или молодого гражданина крепко избивали публично за то, что он не умеет защищать своей родины.
В сентябре и октябре у немцев настроение уже испортилось. Они становились менее разборчивыми в отношении к местному населению.

4.

До Великой Отечественной войны я никогда не бывал в Белоруссии и не знал экономики, нравов и быта белорусской деревни. Первый человек, с которым мне пришлось встретиться на занятой врагом территории, был лесник из деревни Есьба Витебской области. Это был стройный мужчина лет сорока. Мы с ним увиделись в первый день после приземления на опушке леса. У меня и теперь нет никакого сомнения в том, что это был истинный патриот нашей советской Родины.
В этот день немцы, узнав о выброшенном в этом районе десанта, организовали облаву. Немцы отдали приказ полициантам организовать местное население и вывести его в лес на облаву парашютистов. Население попряталось, но лесник решил направиться в лес, только не затем, чтобы ловить десантников, а чтобы передать им об облаве и тем самым помочь укрыться от опасности.
При первой же встрече лесник рассказал мне, что делается у них с приказом оккупантов. Этот советский человек, как и многие другие, еще не пришел к твердому решению "что делать", и "с чего начать". Но он делал первые шаги в поисках выхода из положения, в которое он попал. Ведь он здесь родился. Здесь рос и здесь растил своих детей. Двадцать три года все кругом он считал своим родным и желанным сердцу. И вдруг: - все это перестало существовать. Лес был объявлен трофейной собственностью, подлежащей сплошной вырубке для нужд вражеской армии. Приказ был зачитан немецким фельдфебелем. Отныне под страхом расстрела запрещалось мирному населению ходить в прилегающий лес без разрешения коменданта района. Бывший конокрад и убийца был выпущен из тюрьмы и назначен бургомистром волости. Два уголовника и еще несколько человек пошли в полицию. Эти новые "представители власти" начали разрешать все административные и бытовые вопросы розгами и плетью.
Через несколько дней я встретился с коммунистом Соломоновым. Мы объяснились и поверили друг другу. Иван Сергеевич Соломонов был оставлен ЦК КП(б) Белоруссии для организации подпольной работы в тылу у фашистских захватчиков. Это грамотный, хорошо политически подготовленный товарищ. Перед ним были поставлены конкретные задачи. Он не мог не знать "что нужно делать и с чего начать". Но, как лесник из деревни Есьба, и Соломонов был оглушен и сбит столку всем происшедшим, растерялся и находился в полном бездействии.
И это было неудивительно. Если, попадая в "окружение", фактически только теряя связь, самораспускались целые воинские части, бросали оружие, ордена и документы, расходились по деревням, то что можно было спросить с местного жителя - белоруса.
Двадцать девять дней одиноких блужданий в поисках своих десантников позволив мне наладить связи с местным населением, изучить, познакомиться с бытом и нравами белорусской колхозной деревни. Белорусский народ, по моему глубокому убеждению, имеет много черт, присущих нашему русскому народу. Однако при всем этом у белорусского колхозника есть и много таких особенностей, которых давно и в помине не осталось у русских хлеборобов, проживающих где-нибудь в Сибири, в Казахстане или на Средней Волге.
Лесные болотистые массивы в Белоруссии, сильно ограничивающие размеры пахоты.
К этому необходимо добавить большое распространение хуторской системы хозяйства до периода коллективизации.
Благодаря остаткам натурального хозяйства в белорусской деревне очень велика разобщенность. И если колхозный строй уничтожил эту разобщенность внутри одной деревни и одного колхоза, то между деревнями эта разобщенность еще сохранилась и до войны.
Если, например, где-нибудь в Сибири сотня-две километров не считаются большим расстоянием, а за сорок-пятьдесят километров вы можете узнать от населения все подробности: кто там, как живет и чем занимается, то в белорусской деревне вам очень часто не смогут показать правильно дорогу в населенный пункт, расположенный за пять, десять километров. В Сибири или в Поволжье большая товарность колхозного крестьянского хозяйства вынуждает крестьян выезжать за сотни километров на большие базары и ярмарки в поисках сбыта своей продукции и за приобретением нужных товаров в своем хозяйстве. В Белоруссии очень часто можно встретить крестьянина, прожившего сорок-пятьдесят лет и не бывавшего далее пятнадцати-двадцати километров от своей деревни.
Фашистские оккупанты очень быстро учли эти особенности белорусского населения и постарались их использовать в своих интересах. Так, например: немецкое командование запрещало передвижение населения из одной волости в другую без специальных пропусков, а при отсутствии газет и радио это создавало полную изоляцию населения сельских районов. Благодаря этому гестапо и военные власти проводили в разных районах самые разнообразные эксперименты по изъятию у населения скота и продовольствия. В разных местах немцы устанавливали разные порядки. Зависело это от местных комендантов или делалось по указаниям сверху - нам не было известно, да это и не было столь существенным.
В некоторых волостях за появление в деревне партизан немцы возлагали ответственность на поставленных ими старост и бургомистров. Так, в Свядецкой волости Лепельского района Витебской области немцы расстреляли бургомистра волости Демку и старшего полицейского Мацицкого только за то, что в деревне, где они были днем, ночью появились партизаны. Тогда как в Тархковской, Аношкинской, Волосовичской и других волостях, где все время действовали партизанские группы, немцы принимали "заявы" от местных представителей и сбрасывали с деревень часть поставок, скота и хлеба, которые по предъявлении старост и бургомистров были, якобы, захвачены и вывезены в лес партизанами. Это обстоятельство широко использовали впоследствии связанные с нами мирные граждане. В таких местах мы сами на себя писали жалобы и поручали нашим людям передавать их немецким комендантам. В этих "заявах" указывались не только тот хлеб и скот, который мы действительно взяли, но и тот, который мы собирались взять в будущем, или который раздавался населению. Эти массовые жалобы и просьбы о высылке солдат позволяли нам выявлять наличие у немцев карательных отрядов, а также, в случае реальной опасности отводить их удар в ложном направлении.
Фашистские власти осенью сорок первого года, когда их потрепали под Москвой, в отдельных населенных пунктах проявляли неслыханную жестокость и массовое истребление жителей. Очень часто они расстреливали без малейшего на то основания, по доносу тайных полициантов. Местами проводили расстрелы и разграбления имущества населенных пунктов только за то, что поблизости было произведено нападение на немцев или кому-нибудь показалось, что где-то "прозвучал партизанский выстрел". Населенные пункты, в которых фашисты проводили карательные " акции ", как правило, изолировались от окружающего населения. В такие деревни запрещался вход и въезд граждан прилегающих деревень и местечек.
И наряду с этим они предоставляли право свободно перемещаться жителям тех населенных пунктов, в которых они умышленно не проводили никаких насилий и не допускали произвола. Этот метод немцы применяли не только в Белоруссии, но и на Украине. И вот сознательные или бессознательные пропагандисты гестапо разъезжали и рассказывали в деревнях, что: " немцы у них ничего не берут и никого не обижают... "В чем же дело - думают граждане из репрессированной местности, когда до них доходят подобные разговоры, - может быть и среди оккупантов не все грабители и разбойники..." Эта тактика гестапо одностороннего освещения событий первое время также имела некоторый успех.
Еще когда я разыскивал своих людей, то мне удалось установить связь с местными активистами. Скитаясь по лесам и поддерживая связь с надежными людьми, проживающими в деревнях, я имею полную возможность наблюдать за поведением оккупантов на занятой ими территории.
Немцы были очень большими любителями домашней птицы, особенно кур. Иногда проезжающая немецкая воинская часть могла открыть огонь из винтовок и автоматов по гусям и уткам, плавающим на пруду или озере близ деревни. А часто открывался огонь из боевого оружия и на улице по убегающему поросенку, или петуху. У немцев, больших любителей куриного мяса, имелись даже специально сконструированные пистолеты. Из такого оружия при выстреле вылетал дюралевый шарик, который мог свалить наповал самого матерого петуха. На этот шарик был закреплен на длинной резинке и потому, после выстрела, возвращался обратно к "охотнику" и мог быть приведен в действие повторно.
Но охота за домашней птицей прямо на улице - среди белого дня - являлась неплохой пропагандистской работой оккупантов против оккупационного режима. Поэтому с ней можно было мирится.
Больше всего возмущала попытка оккупантов растлить психику советского человека, вовлечь его в свои сети, сделать предателем своей советской Родины и заставить работать на немцев.
Я помню, приливала кровь к вискам, когда приходилось читать мерзкие фашистские листовки и газетки, выпускаемые на оккупированной территории.
Местное население, как и все их движимое и недвижимое имущество, немцы считали своей трофейной собственностью и все это подлежало реализации на нужды войны без всякого ограничения.
Различие между рабочим скотом и населением, привлеченным на строительство различных военных сооружений, иногда заключалось в том, что скот, если он был неспособен к работе, то его убивали и использовали на мясо для увеличения продовольственных ресурсов в армии, а людей, если они не хотели или не могли работать, то их убивали и заваливали на месте.

5.

Когда я ходил один, у меня было достаточно времени подумать над всем, что происходило вокруг. Основной вопрос, который стоял перед мной неизменно, это не дать врагу использовать наш советский народ против Советской Армии.
Помню и теперь: - сижу я в придорожном кустарнике.
Теплый солнечный сентябрьский день. Мимо проезжают несколько немецких велосипедистов. За ними тянутся вереницы подвод. Это едут наши советские люди, мобилизованные на строительство шоссе Лепель-Бегомль в сопровождении конвоя немецких велосипедистов. Следующие позади немцы держат наизготовку винтовки, как при сопровождении важных государственных преступников, кричат и замахиваются палками, как на рабочий скот. Палка, как необходимое приложение к фашистскому оккупационному режиму, настойчиво внедрялась в быт белорусского населения. Особенно во время отбытия всевозможных видов трудовой повинности. Некоторые мужички, потерявшие всякую ориентировку, а может быть и желание к борьбе, уже начинали с этим мириться.
- "Да ведь чагож поделаешь, ежели армия устоять не смогла - отступила... Иной-то конвоир прямо за револьвер".
Я уже в то время хорошо знал жестокости немцев-конвоиров, специально подобранных на эту службу, и эти наивные и вредные рассуждения некоторых мужиков, готовых смириться с режимом оккупантов.
"Вот если бы сейчас десяток-полтора человек автоматчиков посадить в засаду вдоль этой дороги - думал я - перестрелять бы к черту этих велосипедистов и завернуть мужиков обратно в свою деревню, в свой колхоз... Конечно на второй день приехал бы батальон эсэсовцев чинить расправу со всей деревней. Гестапо, несомненно, обвинило бы этих мужиков в связях с партизанами и жестоко с ними расправилось. Но ведь эти мужики, хоть и под дулом винтовок, а все же пошли выполнять работы, способствующие успеху фашистских армий. Следовательно, эти невольники на какой-то срок отодвигают победу Советской Армии. А кто знает, что стоит день, или даже час войны? Ведь если, к примеру, Россия в империалистической войне четырнадцатого года в течение четырех лет потеряла около восьми миллионов человек, то потери в среднем составляли пять тысяч четыреста восемьдесят человек в день, или двести тридцать шесть человек в час. Кто знает, сколько в среднем потребует человеческих жизней в единицу времени эта война? Этого я не знал, но для меня было ясно, что Великая Отечественная война является не менее кровопролитной, а по расходованию экономических ресурсов более дорогостоящей. Я также не знал, на какое количество дней или недель отодвинется час разгрома фашистской Германии от того, что на пользу врага работают советские граждане оккупированных им районов. Но для меня было ясно, что на войне, как и на мирном строительстве, не только отдельный выстрел, но и каждый разумный удар молотка, или лопатка выброшенного грунта является элементом, необходимым для хода военных действий. А всякая помощь врагу, какая бы она не была по своим размерам, - есть преступление перед своей социалистической Родиной, перед советским народом.
Вопрос, как и при каких обстоятельствах это преступление совершено - дело юридических органов. Что же касается меня, так я считал своей священной обязанностью остановить советских людей. Свернуть их с пути пособничества оккупантам. Организовать их и повести на открытую вооруженную борьбу за освобождение родной Белоруссии от иностранных захватчиков.
Все это несомненно вызвало бы расправу и жертвы среди мирного населения, но гитлеровцы уничтожали советских людей и там, где не было партизанской борьбы.
Я же имел дело с советскими людьми, которых мобилизовывал враг в свою "трудовую армию" и заставлял работать на себя. Поэтому я должен был любой ценой остановить их и повести на борьбу с фашистскими насильниками.
Я думал о том, что партия меня послала не затем, чтобы наблюдать и фиксировать мероприятия оккупантов, а действовать так, как это положено на войне.
Ведь я был не только гражданином Советского Союза, а и командиром Советской Армии и членом партии большевиков. А партия научила меня понимать главное, уметь находить основное звено, уцепившись за которое, можно вытащить всю цепь.
Враг действовал, не считаясь ни с чем. Всякое свое собственное бездействие в таких условиях можно было рассматривать, как пособничество оккупантам. Я прибыл в Белоруссию не за тем, чтобы охранять труд белорусской деревни, оказавшейся на занятой врагом местности. Ведь в это время рушились шахты Донбасса, горели и гнили в огне целые советские города, взлетали на воздух такие сооружения как Днепрогэс и подобные ему предприятия. Поэтому я должен срывать любое мероприятие врага, невзирая ни на что.
А если что и будет сделано не так, то лучше отвечать за допущенную ошибку в практической работе, чем за бездействие.
Так я мыслил сидя замаскированным в кустарнике около проселочной дороги в Чашниковском районе Витебской области. Мне хотелось подняться с маузером в руках и скомандовать проезжающим мимо меня белорусским гражданам и сопровождающим их немецким велосипедистам: " Стой! ", но я был еще один . Такой поступок был бы жалким и смешным, и его нельзя было оправдать.
Я должен был продолжать поиски своих людей, найти их и, опираясь на реальную военную силу, начать действовать.
Враг под силой оружия заставлял мирное советское население работать на себя. Он в большинстве случаев не спрашивал и даже не интересовался, что думает человек. Согласен ли он или не согласен. Оккупанты интересовались тем, что люди делают и как делают. И это одна грубая сила привела часть советских людей прямо в лагерь предателей и пособников оккупантов. Насильно назначенные полицианты скрывались от партизан и даже некоторых советских людей, имеющих оружие. Бургомистры и старосты, назначенные немцами потихоньку докладывали немецким комендантам о состоянии дела в деревне. Мужички " потихоньку " сдавали немцам хлеб, скот, рубили и подвозили с железной дороги лес, ремонтировали дороги по приказу немецких комендантов.
Не оставь мы при отходе железнодорожников, да еще и разрушь дороги, не смогли бы оккупанты долго наладить движения поездов - и это бы уже через две недели сказалось на фронте. Гитлеровские полчища оказались бы без боеприпасов и горючего. Но получилось иначе. Фашистские оккупанты захватили почти целыми дороги, много ГСМ и для восстановления и эксплуатации использовали наших советских железнодорожников, которые были оставлены на произвол судьбы из-за преступной нераспорядительности сверху. " Великий вождь " растерялся настолько, что выступил только на 12 день войны, когда враг уже оккупировал огромную территорию, да и то допустил много путаницы - приказывал уничтожить то, что надо было раздать мирному населению.
А часть наших истинно советских людей, в том числе многие советские коммунисты разучились говорить вслух, а стали разговаривать шепотом... и продолжали скрываться, спасая собственную шкуру. И тут сказались тяжелые последствия сталинских репрессий, когда он уничтожал цвет нашего народа, ленинские кадры, и "очередники" спали в теплом белье и ждали своей участи.
Но в восточных областях Белоруссии в это время были не только белорусы и немцы. Там было большое количество людей, не успевших эвакуироваться из западных областей, служащие всевозможных советских учреждений, и просто советских граждан, отходивших вместе с Советской Армией, но не успевших прорваться на восток и обосновавшихся там, где их настигли немецкие части. На востоке Белоруссии было много бежавших из плена военнослужащих восточников, или местных жителей, "заскочивших по пути" в свою деревню, бросивших где-то оружие и обмундирование и переодевшихся в самотканые куртки или полушубки. Наконец, в белорусских деревнях осело много окруженцев - бойцов и командиров. Майоры интенданты всех рангов, а кое-где и полковники, растеряв свое войско, но отпустив благообразные бородки, расхаживали по белорусским деревням в лапотках, поношенных полушубках и свитках местного покроя... При этом уместно сказать, что часть этих людей, своих бойцов - брошенных на произвол судьбы и тоже вынужденных разбрестись по деревням, очень часто боялись больше чем немцев.
Вся эта братия "с горя" попивала и пристраивалась "с горя" к оставшимся без мужей белорусским женщинам... Этому способствовало еще и такое обстоятельство.
Немцы сначала в первые дни войны, как я указывал выше, группы окруженцев, двигавшихся на восток, обезоруживали и "отпускали домой до матки". Но некоторые из бойцов добывали себе оружие и продолжали в том же порядке следовать на восток на переход линии фронта.
И было немало случаев, когда одни и те же бойцы два-три раза попадали к одним и тем же немцам, также продолжающих двигаться на восток вслед за передвижением линии фронта.
В порядке оправдания бойцы доказывали, что они выполняют указание, данное им с первого раза, т. е. двигаются домой к матери, но "я мол сибиряк и моя мать живет еще этак тысяч с пяток за фронтом..."
Тогда немцы поняли, что "до матки" можно отпускать только тех, местожительство которых оккупировано немецкой армией. После этого сибиряки и уральцы и все прочие стали задерживаться. Но попавшие к немцам стали называть себя белорусами и указывать свои адреса где-нибудь на занятой немцами территории. Когда немцам удалось разоблачить и этот обман, тогда они, примерно в конце июля и в августе, начали всех советских военнослужащих забирать в наскоро организованные лагеря и отпускали из этих лагерей только тех, за которыми приезжали матери, жены, сестры и удостоверяли, что они действительно местные граждане - "и живут вот туточка три километра за тым лесом... - ну, словом, рукой подать..."
Тогда сибиряки и уральцы начали срочно подавать тревожные сигналы в близлежащие деревеньки, что "передайте мол, пожалуйста, там весточку разыскиваю свою жену, затерявшуюся здесь где-то в среднем возрасте, этак от двадцать пяти годков и старше..." И жены находились. Я знаю десятки случаев, когда сорокалетние гражданки разыскивали "своих" мужей в возрасте от двадцати до двадцать пяти лет и выхлопатывали их на свое заброшенное хозяйство...
Ну так, с позволения сказать, и получался "настоящий бардак во храме божьем".
Немецкие коменданты сначала смотрели на все это сквозь пальцы, затем приказывали окруженцам регистрироваться и прописываться. А надвигалась зима - "куда пойдешь, кому скажешь?" И вот большая часть этих "бородачей" начали налаживать "хорошие" отношения с бургомистрами, а кое-где и с полицией и начали выдавать подписочки в гестапо "не чинить препятствий проведению в жизнь приказов германской армии..."
И так жила белорусская деревня осенью сорок первого года. Немцев нет, в деревне самогон, свадьбы, свинина свежая. "Куда его девать скот-то... Все равно немцы заберут..." Деревня живет весело, обязательства немецких комендантов выполняет аккуратно... Проезжающих немцев кормят - курятиной, яичками и поят самогоном. - "Зо ист гут..." "Здесь нечего проверять, здесь все в порядке".
Убили в деревне или поблизости немца, или выстрелили из леса по проезжающей колонне: "Зо ист шлехт, швайн". Отдай молодых мужей и всех прочих приписников в лагеря в Германию, отдай в Германию на работу сотню другую своей молодежи, скот, хлеб в армию... А то и просто - за убийство немца в деревне населенный пункт оцеплялся и сжигался, большая часть населения расстреливалась, а остальные забирались и угонялись в лагери неблагонадежных...
Вот таким образом и создалась остановка, при которой жители деревень вместе со всеми проживающими в них сберегали проезжающих немцев, чтобы их кто-нибудь не побеспокоил и не навлек немилость фашистских оккупационных властей на эту деревню.
По отчетам ЦК Компартии Белоруссии на 1 января 1942 года было только 4.574 партизана (см. газету "Советская Белоруссия" 3 июля 1948 г.). Это всего один партизан почти на 2000 жителей, на 45 квадратных километров территории в тылу врага.
Хорошо известно, как в период Великой Отечественной войны фашистскому командованию удалось сбить с толку и одурачить сотни тысяч наших граждан, из которых им были созданы формирования, участвовавшие в той или иной степени в войне против собственного Советского Государства на стороне оккупантов.
В связи с этим мне вспоминается весна сорок четвертого года, когда один из фронтов остановился на подступах к Пинску, Кобрину, Ковелю. Немцы тогда переправили через разлившуюся реку Припять свои части, а фронт сдерживался подразделением власовцев.
В апреле сорок четвертого года я вызывался в Москву и переходил фронт 16 апреля в районе поселка Лисицк на участке 64 армии, которой тогда командовал генерал-лейтенант Белов.
Во время нашей встречи с командиром в Домбровицах в комнату привели захваченного в плен власовца. Это был среднего роста плотный паренек лет двадцати семи. По его показаниям он был до войны рабочим с какого-то тракторно-ремонтного завода из Крыма, русский по национальности. На допросе этот человек держался совершенно спокойно. Отвечал на вопросы и ни о какой пощаде не просил. На груди пленного болталась фашистская медаль. "Что же? Придется повесить" - заявил в заключении командарм. Несколько штук виселиц было сооружено на улицах Домбровиц и пленного проводили мимо них.
Пленный продолжал спокойно стоять на месте. Один из работников штаба тогда спросил пленного, за что он получил награду от фашистского командования. Мне помнится и теперь, что этот человек ответил, примерно, следующее: "За что я получил эту фашистскую железяку мне сказать трудно потому, что их выдали всем до единого человека в нашем батальоне... А вот если бы вы спросили у меня зачем их нам выдали, так это я знаю, что их выдали затем, чтобы отрезать всякий путь возврата к своим..."
С разрешения командарма я тогда задал последний вопрос пленному. Я спросил: "Какое задание вы пленный обещали бы генералу выполнить, если бы вам это доверили?"
Пленный оживился и, несколько подумав, заявил: "Ну если это возможно, то я мог бы притащить на эту виселицу вместо себя майора немецкой армии, которой командует нашим батальоном. Я знаю расположение части и штаба и думается, мне это удастся. А если я погибну при исполнении этого задания, то это не будет позорной смертью на виселице, возведенной для изменников Советской Родины..."
Парень, как видно, был не глупый. Тов. Белов тогда отменил свой приказ о казни пленного и решил проверить его на этом боевом задании.
Этот эпизод показывает, как много возможностей имеется у врага для того, чтобы использовать в своих интересах попавших к нему людей.
По военной электротехнической Академии им. Буденного - ныне Академия Связи я хорошо знал бывшего комиссара промышленного факультета Михаила Лаврентьева. Это был высококультурный и политически грамотный человек. Один в нем замечался недостаток - это уж слишком он был большой барин во взаимоотношениях с подчиненными. В нем чувствовался интеллигент-белоручка... Перед войной и в начале войны, насколько мне известно, Лаврентьев работал личным секретарем или адъютантом у Мехлиса, а впоследствии был назначен комиссаром корпуса.
В тылу врага я встретил среди партизан Брестской области майора - ныне здравствующего подполковника Ковальского. Мы несколько знали друг друга по Академии. В беседе мне Ковальский рассказал о том, что Миша Лаврентьев (как его звали все) был с ними вместе в плену у немцев.
И примерно после десятидневного пребывания на похлебке из картофельных очисток Лаврентьев не выдержал и согласился давать немцам интересующие их показания. Ему предоставили бумагу, чернила и нормальный паек питания.
По заявлению Ковальского, Лаврентьев вскоре после этого, не дописав стопы принесенной ему бумаги, заболел тифом и скончался.
А в декабре сорок второго года, когда я командовал соединением в тылу врага, ко мне привели сто сорок человек "казаков", одетых в немецкую форму и использовавшихся ими на охране ж. д. моста через р. Горынь в районе г. Лунинец.
При опросе оказалось, что многие из этих пленных " казаков " являлись уроженцами центральных черноземных областей, казаками большинство из этих людей никогда не были и никакого отношения к ним не имели. Помнится, я тогда спросил у одного из этих "казаков" - уроженца Пензенской области: "Что заставило Вас пойти на такое преступление?". И этот человек откровенно заявил мне, что "на такое преступление большинство людей пошло из-за малодушия - нежелания умирать от голодной смерти в немецких лагерях для военнопленных и в надежде на то, что в будущем представиться возможность перейти на сторону Советской Армии и загладить свою вину в борьбе с фашистскими оккупантами".
А в поселке Яглевичи Ивацевического района Брестской области находилась группа русских военнопленных, которые были поставлены немцами в благоприятные условия и которые на предложения наших представителей из местного населения уйти к партизанам заявили, что: "Нам и здесь хорошо, а партизаны - это бандиты, и вы должны с ними бороться".
Я тогда на свою ответственность дал задание своим людям взорвать общежитие этих мерзавцев и только случайно совпавший их переезд в другой район спас их от исполнения "вынесенного им смертного приговора".
Все вышеприведенные факты и примеры указывают на то, что немецким фашистам удавалось различными способами некоторую недостаточно устойчивую часть наших граждан травмированных голодом и репрессиями в годы сталинского произвола, привлекать на свою сторону и использовать как реальную человеческую силу в войне с нашим государством.
Одной из причин перечисленных выше примеров малодушия и предательства была также потеря веры в непобедимость советского строя, нашей державы. Только потерявшие веру могли сдаваться в плен, бросить оружие и, обрастая бородой, сидеть в "примаках", в то время как народ, настоящие советские люди, кровью и грудью защищали свою Родину и которые не мыслили жизнь без борьбы и победы. Правда, многие бородачи пошли потом в партизанские отряды, хорошо дрались, получили награды, но это не дает нам права замалчивать эти факты.
Исключение представляли группы бойцов - окруженцев, большей частью безбородых, и одиночек, которые, хотя и жили в деревнях у каких-нибудь гражданок или граждан, но скрывались не только от немцев, но и от местных жителей деревни. Эти хлопцы исчезали из деревень, когда там появлялись немцы или полиция и прятались в лесу или перекочевывали из одной деревни в другую. Вот такие хлопцы иногда и "попугивали" немцев разъезжающих по мирным притихшим белорусским деревням по захолустным маршрутам. А, как я уже указывал, брошенного оружия и боеприпасов вокруг было немало и при желании было чем действовать.
Я знал таких четырех сержантов пулеметчиков, которые подготовили хорошую засаду на одном из небойких шоссеек.
И на четырех станковых пулеметов, расставленных на горушках по обеим сторонам дороги, такого дали трепака проезжавшей здесь немецкой колонне, что до сотни человек убитых и раненых было оставлено только в этом огневом мешке. Двое из этих хлопцев - Кузяев и Кобишев - впоследствии прекрасно действовали в нашем отряде.
Но эти смельчаки, не имеющие связи с Москвой и с местным населением, долго действовать не могли. Они или погибали в неравных схватках с немцами или вылавливались ими с помощью полиции и предателей из местного населения. Да и у самих - то у них спадал боевой пыл по мере приближения зимних холодов.
И, к нашему общему стыду, когда старший батальонный комиссар - (который впоследствии многое сделал), сидел в глухой деревушке и отращивал бородку, вблизи от этой деревни было несколько мелких боевых групп, которыми руководил младший лейтенант - некто Василий Иванович. Этот лейтенант не только устраивал засады на немцев у дорог, но и организовал нападение на районный центр Халопиничи и м. Краснолуки, в которых перебил несколько десятков немцев.
Но в этих районах не было даже никакой подпольной организации и этот истинный советский герой, раненый в одной из боевых схваток - был предоставлен самому себе. Укрываясь в одном из сараев, он был выдан людьми, покой которых нарушал Василий Иванович своими боевыми действиями на оккупированной врагом территории.
Василий Иванович не дался живым в руки врага, он отстреливался до тех пор, пока билось сердце и действовал разум... Даже немцы, кстати сказать, они тогда часто отдавали почести храбро погибающим советским воинам, похоронили Василия Ивановича, как героя, по всем правилам.
Отвлекаясь несколько в сторону, я должен отметить и одну положительную черту, присущую немцам. Они никогда не оставляли в живых предателей и изменников, переходящих на их сторону в бою. При этом они рассуждали так: "Если человек способен предавать своих товарищей, то как можно на него положиться тем, на сторону которых он перешел из-за трусости, или по другим соображения".
Ни один из "партизан" впоследствии не был оставлен в живых немцах, если он выдавал базы или другие важные сведения о своем соединении. Это было широко известно и добавляло воду на колесо нашей мельницы.
Трудно выразить то возмущение, которое охватывало меня, когда я смотрел на наших военнослужащих командиров, попавших в окружение и распускавших своих людей вместо организации партизанской борьбы в тылу противника.
Мне казалось в конце июля и в августе нужно было все предпринять к тому, чтобы поднять массовое партизанское движение на Белоруссии. Это зажгло бы пожаром тылы противника, по крайней мере в лесисто-болотистых районах Белоруссии еще летом сорок первого года; оттянуло бы часть войск с передовой лини; затруднило бы снабжение фашистских полчищ, облегчило бы задачу Советской Армии по разгрому фашистских полчищ на фронте.
Но - увы - этого не случилось. Заранее подготовленных кадров почти не было. Не было и нужной техники. Так в южных районах Витебской области: в Лепельском, Чашниковском, Холопиническом, Сеннинском и других не только не было подпольных партийных организаций летом и осенью сорок первого года, но их не было и в течении всей первой военной зимы. Эту роль выполнял наш отряд москвичей десантников, к сожалению, который по вине работников разведупра не имел связи с Москвой до начала апреля сорок второго года.
В указанных выше районных осенью сорок первого года не было ни одной действующей партизанской группы, кроме нашего отряда. Имевшиеся небольшие действующие группы десантников и окруженцев в октябре - ноябре, или переправились за линию фронта, или разбрелись по деревням и устроились, кто как мог, на зимовку. Правда, имели место и такие случаи, как например, следующий. В районе озера Полик на одной горушке - носившей название " Бабий пуп ", одна из групп перезимовала в лесу. Но эта группа построила себе землянку, запаслась мясом, солью, мукой, зерном и ручной мельницей, всю зиму не делала следов далее двадцати метров от землянки. Готовили пищу и топили печку только ночью, чтобы кто-либо не заметил дыма.
Весной сорок второго года эта группа быстро выросла в большой партизанский отряд и, как мне рассказывал один наш боец тяжело раненый осенью сорок второго года и перезимовавший в этой землянке, "Зимой - говорит - нас было разыскать трудно... семь человек во главе с капитаном. Мы никуда не ходили и постов не выставляли, зато изнутри землянка у нас закрывалась на здоровый железный крючок..."
Но этих товарищей я не осуждаю. Они все же не пошли прописываться к немецким комендантам, как сделали тысячи других. Они уцелели до весны и с легким сердцем начали действовать, как могли.
Но были такие мерзавцы, как например: в д. Кушнеревне Чашниковского района проживал интендант первого ранга Иван Алексеевич Лежнев. Он был помощником командира по снабжению в какой-то дивизии. Вместе с ними в той же деревне проживало два политрука и один боец. Я с Лежневым познакомился, когда был еще один. А когда мне удалось разыскивать своих людей, то я многократно предлагал Лежневу явиться в отряд и начать действовать. Лежнев от выхода в лес всячески уклонялся. Зимой его вызвали в Чашники в гестапо и назначили старшим полицейским волости. Бывшие военнослужащие стали у него полицейскими.
В марте месяце при массовых арестах и расстрелах в деревнях этот тип был отпущен в лес к партизанах. Его появление на нашей базе "Военкомат" (так прозывалась у нас одна из землянок, на которой принимались все новички) случайно совпало с моим посещением этой землянки, и я отдал приказ о расстреле посланца гестапо.
Немцы начали массовые расстрелы в указанных выше районах Витебской области в марте и в апреле сорок второго года и это только усилило уход населения в лес для развития массового партизанского движения, к чему мы подготовляли жителей в течении всей первой военной зимы.
Первую зиму люди прожили в деревнях сравнительно спокойно. Но и немцы спокойно, не торопясь, укрепляли свои позиции. Изучали людей, подбирали более надежных в полицию и в административный аппарат управления, - я имею в виду районы смежные с районами действия нашего отряда.
Сторонники мирного сожительства с немцами осенью сорок первого года и зимой сорок первого - сорок второго г. г. создали в деревнях такую обстановку, что немало людей выехало добровольцами на работу в Германию. В районах, прилегающих к г. Борисову, очень большой процент из местного населения находился на службе в полиции и т. п. вся эта обстановка сложилась из-за нашей неподготовленности к партизанской борьбе. А враг эту неподготовленность и растерянность использовал.
Но разве люди, запутавшиеся в сетях гестапо, не являлись в некоторой мере жертвами фашизма? Они были для нас больше чем погибшими. Они перекочевывали в лагерь врага и стали активной силой на стороне противника.
Осенью сорок первого года были случаи, когда вызванные в лес бойцы-окруженцы убегали из партизанского лагеря в деревню и поступали в полицию или уезжали на работу в Германию, чтобы избежать ответственности перед нашим штабом за дезертирство.
Безусловно, эти люди были уже обработаны гестапо во время прописки и регистрации у немецких комендантов. Они были агентами врага и к таким, в лучшем случае, подходила песенка, сложенная там населением о прописниках: "Нас не трогай - мы не тронем, а затронешь - убежим..."
Но не только эти мирные сожители с врагом, но даже и те, которые скрывались от немцев, за лето и осень сорок первого года поразболтались, отвыкли от трудностей фронтовой жизни. Люди, после прихода немцев в эти районы, не чувствовали над собой никакой власти. Скитались по деревням - их кормили, поили самогоном. А где не давали - брали сами: " Что же, мол, жалеть... Немцам бережешь?.. "
Правда, были и такие местные руководители, как мне про одного рассказывали.
" В стороне от больших дорог где-то в Сеннинском районе был один очень богатый колхоз. А, следовательно, само собой разумеется, что председателем этого колхоза был неглупый человек.
Скот и хлеб колхозный он эвакуировать не успел. Так вот этот предколхоза распорядился срочно оборудовать столовую и пекарню для питания бойцов и командиров, попавших в окружение и следовавших на переход линии фронта... " Кормили в этом колхозе хорошо и на дорогу продуктов давали, но только... - Что только? Чего недоговариваешь? Подбодрил я бойца-новичка, начавшего мне рассказывать свои похождения.
- Только в этот колхоз, бывало, без оружия лучше не показывайся...
Встретит такого предколхоза и спросит: "А ты куда? Ты кто такой? - Да я, мол, боец Красной Армии, не видишь, что ли?" - А предколхоза ему этак - сначала спокойно: "Не вижу, говорит, что ты боец Советской Армии. Бойцам, мол, у нас оружие положено носить, а у тебя его нет. Может быть, тебе и оружия не доверили, а тут прешься даром советский хлеб кушать? Вон отсюда!"
Ну и разойдется, бывало. Лучше уходи. А то надает тем, что под руку подвернется.
А потом этот предколхоза, наверное, самолично в лес подался, от немцев скрываться стал. А за столовой присматривать, вроде дежурного по кухне, значит, назначит конюха дядю Тимоху.
Так этот черт старый был еще хуже... Бывало всегда стоял с березовой палкой у входа в столовую и как только покажется у ворот человек обезоруженный, так прямо со всего размаха вдоль спины. Ой, больно бил проклятый...
- Так прямо палкой бил без всякого предупреждения? - спросил я увлекшегося рассказчика.
- Бил и еще как... Я сам видел, как он одного бойца протянул раз, да другой и, если бы тот не убежал назад, так не знаю, чем бы это и кончилось.
Так вот ушел этот боец снова в лес, оттуда и пришел. А парень был голодный, как волк, аж смотреть на него жалобно...
- Ну и как же ты потом вышел из этого положения? - спросил я неожиданно "очевидца".
Боец взглянул мне в лицо и залился румянцем.
- А вы откуда, товарищ командир, узнали, что это со мной было?
Да просто по рассказу чувствую, что сам ты все это пережил.
- Точно, товарищ командир. Вы правы. Меня это он и огрел два раза... Еще и сейчас рубцы остались. Винтовку-то я еще за Березиной бросил, так, думаю, лучше.
Кругом немцы разъезжают. Ну, думаю: "Ежели и прихватят без винтовки, то ничего разве какой в шею даст, а в лагеря они тогда обезоруженных не забирали. Ну, вот я и изголодался. Еле ноги волочил. А от бойцов узнал, что в ближайшем колхозе есть продпункт и столовая. Вот я туда и направился. Так этот черт старый меня вот и угостил. Ну, он не только меня, и другим; таким же как я, попадало не хуже, - видно приказ был от предколхоза.
Ну, вот я и вернулся в лес "как не солоно хлебавши". Свалился и куда идти не знаю и силы нет. Дня три до этого не евши брел. А тут еще этот меня вдоль спины... Так, может быть, и сгинул бы, если не командирская планшетка."
- А что это за планшетка, съедобная, что ли была?
- Да, планшетка-то не съедобная, а только хорошая такая. Одним словом, командирская, как у летчиков наших. На второй день под вечер увидел я трех бойцов в лесу. Тоже на восток шли. Подошли ко мне. У одного из них за плечами автомат новенький немецкий и винтовка. Я стал у него просить винтовку. А он говорит: "Не дам! Бьет точно, а тебе тут все равно погибать с оружием или так. Отдать тому, кто из нее по немцам палить будет - другое дело, а чтобы так - ни за что!"
Вот тут я и взмолился. Землю целовал, клялся, что использую ейную меткость по назначению. А он ни в какую. "Не верю! - говорит - Раз свою где-то бросил, так и этой владеть не сможешь".
И уже уходить собрался. Я тоже поднялся. Вот он на мне эту планшетку самую и увидел.
"Ну, ладно, говорит... Планшетка у тебя хорошая, вот за нее возьми этот автомат фрицовский".
- Ну, а это все равно считалось. И патрон мне дал на две обоймы в запас. Ну, я первым долгом побрел в столовую подкрепиться. Еле ноги волочу, на плече автомат. Сам думаю: "А вдруг узнает да снова прогонит, что же - по нему стрелять что ли станешь?" Только получилось, как я думал.
Узнать дядя Тимоха меня не узнал, а только вместо палки - честь мне отдал. Да так здорово, по-военному, что у меня даже слезы на глазах появились. Видно, солдат старый. Вот я там и откормился малость.
Но таких председателей колхозов было мало. В подавляющем большинстве случаев попавшие в окружение бойцы и командиры были хозяевами положения, пока в деревне не было немцев.