Передышка

Калиновка — живописное село на Николаевщине — раскинулось на левом берегу Ингула. Предание гласит, что здесь когда-то обитали и скифы, и греки. Время стерло следы древних поселений. А первый колышек тут забил, построив зимовник, беглый запорожский казак Карпо Островерх. Село под соломенными и камышовыми крышами застраивалось вдоль берега, густо поросшего ивняком и калиной. Оседали здесь преимущественно отставные солдаты, адмиралтейские мастеровые, работавшие в Николаеве на судостроительном заводе, крестьяне с Богоявленской канатной фабрики.

...После затяжной слякотной зимы наконец-то пришли погожие весенние дни. Все выше и выше поднималось солнце. Первые дожди и теплое дыхание моря смыли серые краски, расцветилась земля, белым кружевом выткало сады. На осокорях деловито суетились галки, остроносые грачи беспокойно прыгали на свежей пахоте. В полдень над изломами берега струилось марево.

Красотища кругом, а взгляд нет-нет да и споткнется о следы военного лихолетья.

От многих жилищ остались только печные трубы. Между камнями и проросшей молодой травкой шмыгали одичавшие коты.

В кюветах на брюхе лежали «тигры» и «пантеры», бурые от окалины, с выцветшими крестами, на обочинах валялись мордатые камуфлированные броневики с аккуратными, как просверленными, дырками от наших подкалиберных снарядов. На броне одной из «пантер» чем-то острым выцарапано: «Где стоит совецкий боец — там фашистскому танку конец». В огородах — зенитки с сорванными колесами и щитками, раздавленные цугмашины...

С огромным радушием приняли нас жители Калиновки. Горя они хлебнули изрядно — около пятисот человек из села гитлеровцы угнали в неволю.

Здесь, в Калиновке, был устроен сборный пункт для советских военнопленных, которых сгоняли со всей территории области, а после расстреливали. Уничтожили около десяти тысяч... В одном из сараев мы видели связку особых наручников. На них выгравировано: «Немецкая полиция. Запатентовано. Август Шварц».

Оккупанты до нитки обирали людей. В первую очередь отнимали хлеб, выколачивали его кнутом, грозили всевозможными карами. Но люди на кнут отвечали мужицкой лопатой и партизанской пулей. А теперь калиновцы первым делом брались за лопаты — откапывали спрятанное зерно, при этом хитро усмехались:

— Земля дала хлеб, она его и схоронила. Никакому проклятому фрицу не перехитрить нашего мужика. Вот оно — золотое зерно, теперь снова уйдет в землю на полях...

В отличие от других подразделений, которые строили временное жилье — рыли землянки, ставили палатки,— нашу разведроту разместили в хате рядом со штабом бригады. О лучшем мы и не мечтали.

С первых дней занялись своим внешним видом: стирали и ремонтировали обмундирование, обувь, наводили нехитрый марафет — мылись, стриглись, брились... Ротный сапожник соорудил мне парусиновые сапоги, иметь которые считалось тогда высшим шиком.

Впервые получил здесь денежное довольствие — отвалили целый вещмешок рублевок. Не зная, что с ними делать, я половину отдал хозяевам дома.

Дни были заполнены всевозможными делами, а вечерами, перед отбоем, пели песни — и известные, и свои, сочиненные в перерывах между боями, бессонными ночами в госпиталях.

Кое-кто из наших стал получать письма, а меня почтальон упрямо обходил стороной. В минуты затишья будоражили мысли: как там дома? Где отец?.. Долгожданная весточка так и не приходила. Но однажды и на меня свалилось счастье: наконец-то из дому пришло письмо. От волнения даже не мог разорвать конверт. Потом решился. После первых строчек радостно вздохнул: мама, сестра Полина, брат Николай живы и здоровы. Коля чуть на виселицу не попал за то, что убежал с «биржи труда» перед отправкой в Германию. Партизанил. А вот отец то ли погиб, то ли пропал без вести. Никаких следов...

Теперь я жил одной мечтой — увидеть своих после долгих лет разлуки.

Беспокойной чередой бежали дни.

Приведя себя в порядок, принялись за технику. Дел оказалось невпроворот. Наш вездесущий зампотех бригады Петр Титович Тацкий, почерневший от загара, пропахший бензином и мазутом, от зари до зари, а то и целыми ночами находился возле своих «железок».

Боевая техника, прошедшая столько огненных километров, напоминала изрубцованного ветерана-бойца. На многих танках были сорваны крылья, выхлопные коллекторы, бачки, инструментальные ящики, запасные траки. Некоторые танки и самоходки за время наступления пришлось по разным причинам бросить. Теперь их стягивали в парк на «лечение», доставляли из-под Каховки, Берислава, Херсона. Один танкист рассказывал, что его «тридцатьчетверку» тащили аж до Мелитополя.

Допоздна в районе временного парка шли восстановительные работы. Ремонтники порой совершали чудеса — возвращали к жизни такие изувеченные машины, которым впору только в переплавку. Под ударами кувалд и молотков звенел металл, треск и ярко-лиловые брызги шли от электросварки, визжали дрели, раздавались выхлопы заведенных машин...

Наши бронетранспортеры и бронеавтомобили тоже имели жалкий вид: исклеванные пулями и осколками, с облупившейся краской, они напоминали суденышки, изрядно потертые во льдах. Моторы барахлили, радиостанции не работали, резина на колесах «облысела»...

Досталось тогда и нашему зампотеху роты старшему лейтенанту Фролову. Часто он лишь за полночь приходил в роту отдыхать. Нырнет под одеяло на два-три часа и — снова за работу.



Приезжали к нам рабочие судостроительного завода, крестьяне из близлежащих сел. Смотрели, как мы устроились, знакомились с техникой, вооружением. Делегаты отходили в сторону, о чем-то говорили, утвердительно кивали головами. Суть этих разговоров мы узнали позже.

Со временем так сроднились с этими людьми, что считали их земляками.

В одной из бесед ветеран корпуса рядовой Григорий Петровский сказал: «Называя вас земляками, я хочу подчеркнуть то обстоятельство, что, хотя мы и не живем в Николаеве и не прописаны в ваших домовых книгах, мы являемся николаевцами, и это навечно занесено в наши послужные списки».

В Калиновке мы находились полтора месяца.

Как-то вечером «на огонек» ко мне заскочил ротный парторг Володя Срибный.

— А ну-ка, дай карту, товарищ профессор от разведки.

Вид у него был таинственный, словно владел каким-то секретом.

Я вынул карту из планшетки, расстелил на старинном сундуке.

— Вот здесь.

— Что здесь?

— Котовск. Сюда мы и двинем на днях.

Посмотрев на кружок с обозначением города, я мысленно потянул линию до Голованевска. Всего какая-то сотня километров.

— Прямо под боком с моим домом...

— Действительно, расстояние на одну обмотку.

Познания о Котовске у меня были самые скудные. Знал только, что есть такой городишко.

А Володя уже бойко давал урок географии и истории.

— Находится на реке Ягорлык севернее Одессы. Расстояние от «мамы» — до двухсот кэмэ. Прежнее название — Бирзула. Происходит оно от молдавского слова «бир», что означает подать, дань. Сюда, на юг Подолья, татары, а позже и турки свозили дань, которую собирали с подчиненных территорий. В общем те же оккупанты. В переименованном позже городе похоронен Григорий Иванович Котовский, здесь он провозгласил Молдавскую республику. Вот так-то, мой юный друг. Посему клади вещи в этот сундук и — вперед, обживать новые места.

В ночь с седьмого на восьмое мая началась погрузка в эшелоны на станции Водопой. Составы, громыхая на стыках недавно восстановленных путей, пошли в сторону Котовска. Мимо дверей раскрытых теплушек проскакивали полустанки и прилегающие здания. Все было разрушено. Груды камней, кирпичей, коробки домов, почерневшие от копоти и дыма. Вокруг валялись изогнутые, исковерканные рельсы, смолистые шпалы, куски ржавого железа, взорванные водонапорные колонки.

В пути от парторга Владимира Срибного узнали волнующую весть о взятии нашими войсками Севастополя. Особой радостью светились лица бывших моряков — их немало было в бригаде.

Места под Котовском, куда прибыли, оказались весьма живописными. На возвышенностях сочно зеленели дубовые и кленовые рощи, редкие гривки березняков. В прохладных глубоких балках — заросли терновника, ежевики, шиповника, молодые побеги перистого камыша.

По обстановке поняли, что жить здесь придется долго, ибо получили приказ рыть гнезда для палаток, обшивать их досками, мазать глиной. Потом разбивали парки для техники, восстанавливали блиндажи, оставшиеся от немцев.

Произошли изменения в командном составе бригады. Вместо погибшего полковника Рослова и сменившего его подполковника Кириллова прибыл новый комбриг. Мой однофамилец — полковник Василий Антонович Каневский. Сухощавый, высокого роста, с проседью в пушистых усах. На безукоризненно выглаженной гимнастерке поблескивали орден Красного Знамени и медаль «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии». Но первое, чем привлек он мое внимание,— пружинистой по ходкой. Кажется, пройди он без остановки многокилометровый марш, эта плавная, как бы играющая походка останется при нем. Вообще от комбрига исходила какая-то уверенность, приподнятость, точно этот человек никогда не бывал в затруднительном положении, все для него в жизни легко и осуществимо. Но это было далеко не так.

Офицер царской армии, он сразу всей душой воспринял революцию, хотя на «спецов» тогда смотрели с некоторой подозрительностью. Обучая военному делу молодых красногвардейцев, учился и сам. Ревностный почитатель Суворова, Драгомирова, Брусилова. Участник финской кампании. Долгое время возглавлял танковое училище... и засыпал командование рапортами о посылке на фронт. Наконец, своего добился, был назначен комбригом. И вот у нас.

После первого знакомства Василий Антонович стал называть меня «сынок». И это слово звучало в его устах по-отцовски, без снисхождения, присущего человеку пожившему и многоопытному. Наверно, комбриг называл меня так еще и потому, что его сын — мой ровесник — где-то воевал и от него давно не было вестей.

В бригаде появился новый начальник штаба подполковник Ефим Фомич Бобров. Плотный, среднего роста, с жестким ежиком волос. Он сразу расположил к себе подчиненных, особым авторитетом стал пользоваться и у разведчиков. Ремесло наше начштаба знал досконально. Дело в том, что перед учебой на курсах при Академии бронетанковых и механизированных войск он командовал ротой отдельного разведбата, неоднократно ходил в тыл противника.

Перевели от нас в другую часть и младшего лейтенанта Алексеева. Николай Иванович сдал роту старшему лейтенанту Д. Н. Назаренко. В ту пору ему было тридцать четыре года. Даниле Николаевичу сразу же не повезло: стал болеть, все заботы легли на мои плечи.

А вскоре в корпус стало прибывать пополнение. Полковник Каневский лично на вокзале встречал молодых солдат, а также тех, кто возвращался из госпиталей, военных школ. Вновь прибывших зачисляли в батальоны, роты, взводы. Разведрота значительно обновилась.

На широкой площадке собирались солдаты, младшие командиры, офицеры. Даже непосвященному человеку бросалось в глаза резкое отличие одной группы от другой. Первая — бойкая, шумная, хлопотливая, сразу видно — народ опытный, обстрелянный, ветераны бригады, за их плечами бои, которым уже не ведется счет.

Вторая — менее оживленная. Новички в обмундировании явно не по росту — гимнастерки индюшачьим зобом пузырятся под ремнями, тревожно и настороженно озираются вокруг, все им кажется чужим и незнакомым.

Солдаты-старослужащие посмеивались над пополнением, приправляли шутки репликами: «Эх ты, зеленая роща, зеленая рота». Довольно веселое зрелище. Однако улавливалась в этом смехе та неуловимая теплота, которая позволит через определенное время бойцам-новичкам и «старикам» объединиться в одну крепкую, дружную семью. Скоро, очень скоро возникнут новые привязанности, взаимные симпатии.

А пока началась учеба.

Первое занятие с разведчиками проводил капитан Козлов. Он вдохновенно излагал суть нашей профессии. Для бывалых — это прописные истины, а молодежь сидела с раскрытым ртом.

— Чем скрытнее разведчик, тем успешнее справится с тяжелой работой,— говорил Борис Михайлович.— Смерть ходит рядом с ним — она дышит ему в лицо, в затылок, но смелого, находчивого обходит стороной. Настоящий боец всегда жаждет действий разумного риска и, что интересно, мечтает о более сложном поиске и неординарном задании, чтобы вновь и вновь проверить себя, испытать свой разум, свою волю. Фриц тоже хитер, изворотлив, чуток, на мякине его не проведешь. Выследить немца, поймать, связать — это полдела. Нужно его еще и протащить через линию фронта целым и невредимым. А попадаются они разные: один сразу выложит все как на духу, а иногда хлопцы проберутся в самую глубину, рискуя жизнью, а притащат, извиняюсь, такое дерьмо — курам на смех. Со страху исподнее подмочит. Не только нумерацию полка, фамилию командира — свое имя не может вспомнить. Но такова наша работа...

Заместитель по технической части майор Тацкий и зампотех роты старший лейтенант Фролов занимались с будущими водителями бронетранспортеров, бронеавтомобилей и мотоциклов.

В руках майора — прутик-указка. Наглядное пособие — БА-64 и «скауткар».

— Сия машина на первый взгляд вызывает улыбочку. Однако на ее плечи взвалено немало забот: командирская разведка, борьба с авиадесантами, сопровождение автоколонн, противовоздушная оборона танков на марше... Все бронелисты разной толщины, расположены под наклоном, поэтому пули и осколки отскакивают, как горох. Скажете, броня тонковата? Так у хваленых «тигров» она дай боже, а поди ж ты — от наших снарядов даже башни летят. БА-64 чем хорош? Все колеса ведущие, успешно преодолевает на твердом грунте подъемы, броды и скользкие косогоры. Шины пулестойкие, пулемет установлен крупнокалиберный, бронеавтомобиль оснащен рацией. И еще одна важная деталь — мотор работает на низкосортных бензинах и маслах. В этом отношении «скауткар» — а он перед вами — довольно привередлив...

Перерыв.

Задымили цигарки, пошла круговая беседа. Петр Алешин — на своем «коньке», потчует молодых всевозможными байками.

— Унтер в царское время учил солдат разведке так. Построит взвод перед палаткой, сам внутрь войдет и приказывает — заходить по одному. Первый солдат, самый бойкий, появляется и — браво, во весь голос: «Здравжлаю!» А унтер — кулачище у него, как у нашего Багаева,— как смажет по физиономии и говорит: «Выходи и никому ничего не говори». То же самое проделал со всеми остальными. Потом приказывает повторить «визит». Тут уж служивые заходят осторожненько, держатся на расстоянии, подальше. «Ну вот,— говорит унтер,— теперь вижу, начинаете кое-что соображать в разведке».

Учебные точки объезжал сам командир корпуса генерал Свиридов. Такова уж натура у комкора — самому все посмотреть, помочь, а то и устроить нагоняй.

Рядом с нами будущие мотострелки из батальона майора Кузнецова производили сборку и разборку оружия. У многих, естественно, не получалось — волнуются. Особенно нервничал рядовой Мустафаев. Свиридов подошел к солдату, спросил фамилию, имя.

— Так вот, Токтабай, этот станкач собирается следующим образом...

Считанные секунды — и пулемет твердо стоит на «ногах».

Затем Карп Васильевич обращается ко всем:

— Запомните, гвардейцы. Время на войне стоит жизни. Знание и виртуозное владение оружием — источник победы. Так что не теряйте время в учебе...

Не обходилось и без курьезов. Из этого же батальона группа молодых бойцов пошла на разведку «противника». Один из солдат, имитировавший «фрица», нашел немецкую каску, напялил на себя и сел за деревьями. Новички, увидев «гитлеровца» и услышав «хенде хох», кинулись врассыпную, а рядовой Слепцов даже бросил винтовку. В то время в лесу под Котовском еще попадались гитлеровцы, отставшие от своих частей при бегстве.

Над Слепцовым долго подтрунивали. Забегая вперед, скажу: этот боец в боях под Будапештом бил немцев просто на выбор. Во время отражения контратаки, лежа в окопчике или за бугорком, деловито передергивал затвор винтовки и бесстрастно спрашивал товарища: «Которого?» Тот указывал, и обреченный фашист валился с ног. «Которого следующего?» — опять спрашивал. «Вот того, толстого. По виду — офицер». И толстый падал. До ранения Слепцов под Будапештом уничтожил тридцать два фашиста.

...С утра мы уже в поле. Люди построены, готовы к занятиям. Замечаю: кое-кто рассматривает окружающее отвлеченным взглядом. Начинаю «урок» следующими словами:

— У каждой местности свои тайны, и только тот, кто способен прочесть их, скорее и проще решит поставленную задачу. Итак, начнем с переползания по-пластунски. Лег, подтянул правую ногу под живот, одновременно левую руку выставил вперед. Теперь передвинуть тело вперед до полного выпрямления правой ноги и, одновременно подбирая под себя другую согнутую ногу, продолжать в том же порядке...

Показал, как это делается, и стал пропускать по одному. И пошло: пыхтят, елозят коленками и локтями... Даю передохнуть и снова:

— Продолжать движение в том же порядке! Раз... два... четыре!

Кто-то зачерпнул землю ртом, плюется. Алешин подбадривает «пахаря»:

— Ничего, коллега, разведчик, что дите малое: больше ползает, чем ходит.

Потом учились ориентироваться на местности, определять расстояние до различных предметов и элементов рельефа.

Занятия подошли к концу. Пятиминутный перекур. Алешин садится на первый попавшийся бугор, трусит на бумагу табачок.

— Из всего увиденного и услышанного,— обращается он к новичкам,— нужно усвоить следующее: ориентир — точка не-под-виж-на-я! Как-то один лейтенант проводит занятия и говорит: «Рядовой Копейка, сориентируйтесь на местности». Солдат посмотрел вдаль и говорит: «Ориентир один — сидит человек, ориентир два — рядом пасется лошадь». А «ориентир один» сел на «ориентир два» и — галопом. Вот такая, братцы, география бывает...

В лагерь вовзращаемся бегом. Кто-то первым заметил комбрига полковника Каневского. Перешли на шаг, дали «ножку».

— Запевай! — скомандовал взводу, и «старики» рванули с залихватским посвистом:

Со-ло-вей, со-ло-вей — пташечка,

Канаре-е-чка жалобно поет...

Василий Антонович стал впереди строя и тоже подхватил песню. И даже самые уставшие приободрились, подтянулись.

Вот такой у нас был командир — имел особый дар привязывать к себе людей, вникать во все тонкости их сурового бытия.

Особое отношение, как я заметил, строил комбриг с младшими командирами. Умел тонко и тактично, отдавая должное уважение офицерскому званию, исподволь поправить молодого командира, вскользь напомнить о том, что по неопытности мог забыть взводный, а в затруднительном случае — подсказать правильное решение так незаметно, что офицеру казалось, будто он сам нашел его.

В этот же день, после обеда, к разведчикам заскочил Володя Иванов. Поговорили о будничных делах, потом он пригласил нас в гости.

— Танкисты там такой спектакль подготовили, Станиславскому не снилось...

Вечером всей ротой отправились в танковый полк.

Удивлению нашему не было предела. «Броня» не просто поставила пьесу, а разучила оперу «Наталка Полтавка». Заместитель командира роты по технической части Василий Масан знал это произведение Н. Лысенко наизусть — и слова, и партитуру. Музыкальное сопровождение — баян, гитара. Партию Наталки пела Ольга Приходько. Петра — автоматчик Василий Огурцов, Мыколы — командир танка Анатолий Волошин. Вот только на роль Терпылыхи — матери Наталки — певицу не подобрали. А приглашать со стороны не хотелось. Выручил сержант, заряжающий танк (жаль, фамилию не помню).

Представление прошло на славу. Не помешал даже хохот, от которого не удержался бы никто,— это когда «мать» Наталки возникла на импровизированной сцене в огромных кирзовых сапогах.

В жизни есть особые моменты, которые волнуют, заставляют учащенно биться сердце, рождают высокие помыслы. Таким событием стало вручение 2-му гвардейскому механизированному корпусу Боевого Знамени.

Стоял удивительно ясный майский день. Среди рощ, вобравших в себя все весенние краски, на большом поле севернее села Александровки выстроились гвардейцы — танкисты, артиллеристы, мотострелки, разведчики, саперы, связисты...

Знамя перед строем. Командир корпуса генерал-майор Свиридов, приняв святыню соединения, опустился на колено и поцеловал край алого шелка. Затем обратился к солдатам и офицерам с краткой речью, заключительные слова которой потонули в троекратном «ура».

— Смирно! Равнение на Знамя!

Над ровным строем, над головами ветеранов и новичков заколыхалось факелом величественное, шелестящее щелком, с тяжелыми кистями и золотым шитьем полотнище. Нес Знамя наш бывший комбриг, ныне заместитель командира корпуса полковник Артеменко.

Удивительное это было мгновение, каждый еще отчетливей понял, сколько нужно усилий, чтобы окончательно наступить каблуком на горло фашистской гадюке.

Мы по-прежнему поддерживали тесную связь с николаевцами, получали от них посылки, письма. Но этот подарок никого не оставил равнодушным. Весть сразу облетела корпус: к нам приезжают представители судостроительного завода, колхозов и совхозов, чтобы передать соединению танковую колонну, построенную на средства трудящихся Николаевской области. Несмотря на тяжелейшие прифронтовые условия, было собрано 15 миллионов рублей.

И вот под Котовск прибыли «тридцатьчетверки» с надписью на броне — «Колгоспник Миколаiвщини».

От имени гвардейцев корпуса трудящимся области было послано благодарственное письмо, в котором говорилось: «Пусть знают фашистские мерзавцы, что у нас фронт и тыл — одно целое и весь советский народ борется против захватчиков... Ваш самоотверженный труд сливается в одно с задачей фронта».

В том, что рядом с танками «Латышский стрелок» и «Донской казак» стояли новенькие машины, пахнущие краской и олифой, было что-то символическое...

А в корпус, как это было предусмотрено оргпланом, прибыла и прибывала новая техника: танки Т-34, «зверобои» — тяжелые самоходки, гвардейские минометы БМ-13 — «катюши», бронеавтомобили, средства связи...

Мускулы корпуса наливались стальной силой.

Короток век весны — глядишь, и лето развернуло пеструю скатерть. Вылепило пряные конусы копен сена, позолотило пшеничные поля, в красную киноварь обмакнуло рябиновые гроздья, сгустило малахитовую зелень дубрав.

Как-то забрался я в орешник, растянулся под кустом, решил почитать. Извлек из сумки книжку стихов Эдуарда Багрицкого. Была она сильно потрепана — видать, немало походила по рукам, немало километров проделала в вещевом мешке. Начал «Думу про Опанаса» но до конца дочитать не пришлось. Неожиданно затрещали ветки, и на полянку высыпала ватага разведчиков. Впереди — лейтенант Срибный.

— Смотрите, братцы! — воскликнул парторг.— Он здесь в поэзию ударился, а мы его по всему фронту разыскиваем. Качать!.

Я не понял, в чем дело. А в глазах уже завертелись земля и небо...

— Так вот, Саша, ты — герой!

— Вы что... Ш-ш-утите?..— у меня почему-то дрогнул голос, слова застряли в горле.

— Какие тут шутки? — Срибный вынул из планшетки еще влажный оттиск газеты «В бой за Родину!» — Из-под носа у редактора Полторакова унес. Читай!

Я впился в строчки указа: «Гвардии капитан Бабанин Николай Андреевич, гвардии старший лейтенант Гридин Вениамин Захарович, гвардии младший лейтенант Каневский Александр Денисович...»

Почувствовав, как предательская пелена застилает глаза, я резко отвернулся от товарищей. Вспомнилось прошлое. Сколько пришлось пережить! Сколько перегорело нервов, сколько потеряно друзей. Это и ваша Золотая Звезда, дорогие мои ребята, те, кто остался в сталинградских степях, у донбасских терриконов, на берегах седого Славутича!..

Вечером после занятий написал домой коротенькое письмо, закончил его словами: «Возьмите газету, там и прочитаете мое имя».

А утром позвонили из штаба корпуса:

— Каневский, к девяти ноль-ноль — к генералу Свиридову! На носках! Чтоб искры из-под ног летели.

С чего бы это?

Прибыл минут на двадцать раньше. У штаба встретил капитана Бабанина, старшего лейтенанта Гридина, рядовых Николаева и Полещикова. Немного позже подошли лейтенант Тряскин, младший лейтенант Максименко, старший сержант Мусаев.

В штабном помещении находились генерал Свиридов, его заместитель генерал Баскаков, начштаба корпуса полковник Лямцев, наш тыловик подполковник Срибный. Карп Васильевич каждому прибывшему пожал руку, пригласил сесть.

— Ну, товарищи герои, хочу сообщить вам приятную новость — поедете в Москву. К самому Калинину на прием.. Срочно пошить обмундирование,— командир корпуса повернулся к Леонтию Ивановичу Срибному,— и в путь-дорогу. Времени у вас не густо...

Форму пошили быстро. Началась подгонка. Рассматривая разительно изменившихся вдруг ребят, я думал: «Какие мы, черт возьми, красивые! При таком параде не стыдно показаться и в Белокаменной»

Перед отъездом обратился к полковнику Каневскому — может, разрешит на обратном пути хоть на часок заскочить домой? Разрешил — на целых три дня...

До Киева добирались на машинах. Мы знали, что город очень разрушен, но увиденное потрясло.

Несмотря на большие восстановительные работы, во многих местах лежали груды щебня и кирпича, скрученные рельсы. Тротуары изуродованы, усыпаны битым стеклом. Крещатик сожжен и разрушен, зияет пустыми глазницами оконных проемов, обугленный и мертвый. Горожане изможденные и худые.

У памятника Богдану Хмельницкому нам показали нарукавные повязки с надписью «Разрешается проживать в Киеве». Тех, кому «не разрешалось», отправляли в Германию или в Бабий Яр...

Поздним вечером покидали Киев.

Долго стоял у вагонного окна, старался думать о приятном, о том, что ждет в Москве, а душа наливалась полынной горечью. Перед глазами змеились полузаросшие траншеи на бульваре Шевченко, Успенский собор в развалинах, высокий обезглавленный постамент на пустынной площади перед Арсеналом...

Поезд шел резво, врезаясь в темноту. За окном попадались огоньки — редкие-редкие...

С Киевского вокзала столицы нас сразу же повезли в гостиницу. Немного отдохнули, привели себя в порядок. Потом прибыл полковник — с таких только плакаты рисовать. Мундир на нем — словно на портновском манекене. Планочка на груди солидная, но по всему чувствовалось, что о войне он знает только по сводкам. Паркетный шаркун.

Закусил полную розовую губу, погарцевал возле нас в сапогах-бутылках.

— Да вы что? В такой-то форме в Кремль? На церемонии вручения наград будут представители союзнических армий и... сам Верховный.

При этом слове полковник даже замер по стойке «смирно».

И снова нас обмеряли суетливые портные, подгоняли пошитое обмундирование.

И вот Георгиевский зал... Такую красоту не часто увидишь. Прекрасное кружево лепки почти сплошь покрывает огомный сводчатый плафон и колоннаду. На пилонах — мраморные доски с названиями полков, флотских экипажей, батарей — участников славных побед. На таких же досках вырезаны фамилии георгиевских кавалеров. Над головой — шесть бронзовых с золотом люстр, каждая пудов под сто весом. А на паркет, собранный из редчайших пород дерева, прямо страшно было ступать.

В зале собрались генералы и офицеры, несколько американцев и англичан при регалиях, фотографы. Верховный Главнокомандующий, которого все ждали, прибыть, как осторожно объяснили,— в силу важных обстоятельств — не смог.

В точно назначенное время появился Михаил Иванович Калинин — сухонький, подвижный, бородка клинышком, в круглых очках, напоминающий провинциального учителя. Нас сразу предупредили — не особенно сильно пожимать его руку.

Церемония деловая и строгая: зачитывается Указ Президиума Верховного Совета СССР, затем вручаются награды.

Подошла и моя очередь. Четко доложил, хотел произнести какие-то возвышенные слова, но язык словно прилип к небу.

Свет люстры играл в стеклах очков Калинина. Движением руки он поправил их, как бы сгоняя назойливые блики света.

— А вы, молодой человек, за какие подвиги получаете столь высокую награду?

Как тут ответишь? Только и сказал:

— Да я, товариц Калинин, разведчик.

Он широко улыбнулся, кивнул головой:

— Все понятно...



Получив орден Ленина и Золотую Звезду, я, несмотря н а предупреждение, вложил в рукопожатие не только чувство большой благодарности, но и, казалось, всю силу...

Чем ближе поезд подходил к станции Емиловка, тем учащенней билось в унисон этому стуку сердце.

О моем приезде дома уже знали.

Как только вышел на перрончик, сразу же попал в объятия. Все закружилось... Боже мой, Полина! Вытянулась, повзрослела. Она с разбегу повисает у меня на шее и плачет. Обнял ее. Куда же девалась моя выдержка? Уговариваю сестру не волноваться, а у самого дрожат руки. А вот и мама, брат Николай!.. У него уже повестка об отправке на фронт.

Назад едем в бричке. Что-то говорим друг другу, улыбаемся, а я все никак не могу понять — действительность это или сон...

Не успел, как говорится, отряхнуть дорожную пыль, а уже нужно спешить в кинотеатр. Предусмотрительные работники райкома комсомола отпечатали даже пригласительные билеты...

Посадили в президиум меня, маму. В одно мгновение окинул взглядом зал. Сколько знакомых лиц! Сияют неподдельной радостью и гордостью, будто награждены все они, а не я один...

Вышел на трибуну. Как много хотелось рассказать землякам о боях, о своих товарищах-разведчиках! Но на это и трех дней не хватит... Закончил свое короткое выступление так:

— Хотя война и близится к концу, но понадобится много усилий для достижения победы. Каждый выпущенный по врагу снаряд, каждый сноп, обмолоченный колхозниками, приближают полный разгром врага...

Дома собрались родственники, знакомые. На столе мои любимые вареники, о которых так мечталось после заплесневелого сухаря или углистой картофелины там, на фронте...

Засиделись допоздна. О ком только ни вспомнили, о чем ни переговорили!

Как хорошо проснуться на домашней постели и вдохнуть знакомый с детства свежий запах простыни, настой сухих трав. Лежал, и казалось: никогда не уходил из этого дома, никакого фронта не было — все это только приснилось...

Моя Матрена Павловна уже на ногах. Приблизится на цыпочках, постоит, вздохнет, поправит одеяло и так же бесшумно уходит.

А сквозь щели оконных ставен сочится утренний свет, слышатся голоса — женские, изредка мужские,— люди собираются в поле. И мне хочется туда, руки давно соскучились по мирной работе.

Вскакиваю, одеваюсь. На пороге — мать.

— Куда это ты в такую рань?

— Пойду подышу свежим воздухом...

Выхожу за околицу. Как все вокруг знакомо! Вот овраг, в котором прятался как-то от напугавшего козла, вот копанка, в которой едва не утонул. А дальше — лес... Там происходили баталии между «красными» и «белыми». Эка важность, что ружья и пулеметы деревянные! С ними ходили в разведку, обманывали и завлекали «неприятеля» в засады. Игра!..

Многие поля уже убраны, на тонких травинках дрожат капельки росы. Вдалеке урчит трактор, лущит стерню. Вот он остановился. Из кабины вылез мой друг детства Иван Ксенжик. Жмем друг другу руки, обнимаемся. Оба втискиваемся в узкую кабину КДП-35. Кладу руки на штурвал, плавно трогаю...

Ивана не остановишь, весь в плену воспоминаний.

— А помнишь, Сашко, как пацанами в лесу в войну играли? А как скирду подожгли?..

— Та было всякое...

Так и гонял трактор, пока не подъехал учетчик бригады Иван Круценко.

Присели на обочине, потянулись к куреву. После спрашиваю Круценко:

— Работу принимать будешь?

— А как же! Обработал 19,5 гектара, записываю на твой счет 3,60 трудодня.

— Запиши в фонд обороны.

Вот и пролетели незаметно три моих дня.

...Возвратившись в бригаду, принял новое поздравление — присвоили звание лейтенанта.

Как-то меня вызвал начальник политотдела бригады подполковник Герасименко. Достал из планшетки письмо, разгладил на столе. Загадочно улыбнувшись, спросил:

— Волноваху еще не забыл?

— Да как же ее забудешь! Ведь мы там такого шума наделали. А станцию как брали...

— Вот и хорошо, что помнишь. Тут волновахские товарищи приглашают нас на праздник первой годовщины освобождения города. С комбригом мы уже переговорили — решили послать тебя с Шуваевым, а также замполита артдивизиона Моисеева и командира минометной роты Фарахутдинова. Оформляйте документы — и в путь-дорогу. Не возражаешь?

— О чем речь?..

После недолгих сборов нас собрал подполковник Герасименко. Вместе с пропагандистом майором Чубичем дали короткое напутствие: мол, марку гвардейцев-волноваховцев держите на уровне.

До Сталино ехали железной дорогой, а на вокзале пересели на машину. Не обошлось и без приключений. Дорога — одно название! Занесло нас в болото, да так, что пришлось машину вытаскивать трактором. Помятых, грязных доставили прямо в парк перед райкомом партии на многолюдный митинг...

Мы рассказали о том, как гвардейцы-волновахцы громили гитлеровцев на Молочной, Днепре и Южном Буге; жители района в свою очередь говорили о той помощи, которую они оказывают фронту. Только на строительство колонны для 65-й Волновахской танковой бригады было собрано почти полтора миллиона рублей.

А на следующий день комсомольцы пригласили в клуб при паровозном депо. На торжественном ужине преподнесли нам огромные букеты цветов. Начались танцы.

Вот тут-то все и началось. С гопаком или чем-то в этом роде я бы еще справился, а вот с танго, фокстротом... Секретарь райкома комсомола Вера Киселева, заметив, что я стараюсь держаться в сторонке, разгоряченная весельем, хотела было затянуть меня в круг, но я уперся бычком.

— Почему не танцуешь, Саша? Может, наши девчата не нравятся?

— Да нравятся, но танцор из меня никудышный...

— А кто же нравится?

Я показал на девчушку в красном платье с необыкновенно большими голубыми глазами и толстыми косичками.

— У тебя глаз настоящего разведчика,— засмеялась Вера.— Это Люба Макарычева. Работает бухгалтером в депо, секретарь комсомольской организации. Пойдем, познакомлю...

И я на ватных ногах пошел знакомиться...

После танцев провожал Любу домой на улицу Деповскую. Люба рассказывала о себе, о работе, об отце, который воевал и был сильно контужен... А у меня путались все мысли и слова. Хотелось взять ее под руку, но не решался. Просто чертовщина какая-то! С «языками» управлялся, а тут оробел, как пацан...

Перед нашим отъездом в Котовск Люба пригласила всю делегацию домой. Познакомила с сестрами, подругами. Продуктов в то время было не густо, но стол девчата соорудили на славу. Слушали музыку, танцевали... Договорились вот так же встретиться после Победы. Только Миша Моисеев не разделял общего веселья — то и дело уходил на кухню, курил. Когда Лиля Дегтярева спросила, почему он такой грустный, ответил:

— Хорошо бы собраться так после войны, но чувствую — споткнусь где-то об пулю или осколок...

Лиля заплакала. К старшему лейтенанту, как я понял, она была неравнодушна...

Наступило время расставания. В Сталино приехало из Волновахи много провожающих. Среди них и Люба. Людно на перроне, шум, гам, пожелания доброго пути, победы, объятия, поцелуи... В честь нашего отъезда местный радиоузел врубил на полную громкость репродуктор, полилась знакомая мелодия:

Помню, как в памятный вечер
Падал платочек твой с плеч,
Как провожала и обещала
Синий платочек сберечь...

И тогда я бросился по вокзалу, чтобы купить Любе какой-нибудь подарок. Синий платочек не нашел, а вот кисейный розовый раздобыл... Он до сих пор хранится в нашей семье, поблекший от времени, как самая дорогая реликвия.

До последнего момента не знали, когда и куда нас перебросят. Поговаривали — в Румынию или в Венгрию. Но то были лишь предположения. Только к концу сентября обстановка прояснилась — корпусу предстояло сосредоточиться в районе венгерского города Сегед.

Для управления корпусными частями на период передислокации были созданы три оперативные группы. Первая, возглавляемая начальником штаба полковником Лямцевым, руководила погрузкой и отправкой эшелона из Котовска. После отбытия в новый район сосредоточения обязанности Лямцева возложили на старшего помощника оперативного отдела майора Иванова.

Вторая группа во главе с заместителем командира корпуса генералом Баскаковым обеспечивала выгрузку эшелонов на станции Рени и их отправку на баржах по Дунаю, железной дорогой и своим ходом.

Генерал Свиридов и несколько штабников составляли третью группу, которая выехала в Сегед. Комкор побывал на переправах через быструю Тису, ознакомился с местом сосредоточения и организовал встречу корпуса.

Несмотря на многие дорожные неувязки, прибыли к месту в назначенный срок — 28 октября 1944 года. Здесь нас подчинили 46-й армии, которой командовал генерал-лейтенант И. Т. Шлемин. Совместно с ее войсками 2-му гвардейскому Николаевскому механизированному корпусу предстояло принять участие в Будапештской наступательной операции.