Книга Валерия Куплевахского посвящена Советской Армии

1

- Вперед!
Солдаты поднимаются и, стараясь делать большие шаги, бегут к закопченным стенам, изображающим городской квартал. Солдаты падают, чертыхаются, не переставая вести прицельный огонь. Потом они занимают траншею, "оставленную дрогнувшим противником". Перебежка, седьмая за утро, заканчивается.
Лейтенант Хайдукевич, которого друзья все еще продолжают называть просто Димой, идет за цепью. Он полон азарта, чувствует послушность солдат, собственную ловкость и понимает значительность занятий.
С тех пор как он попал в разведку, особенно в последние недели, замещая ротного, угодившего со сломанной ногой в госпиталь, Дима всерьез может говорить только о деле. Его все реже видят по воскресеньям в городе, на танцах в Доме офицеров, в компании сверстников-лейтенантов, гоняющих мяч на снегу.
- Разведка - глаза и уши командира,- говорит он в холостяцком общежитии или в военторговской столовой.- С хорошими данными о противнике можно начинать бой, уже наполовину его выиграв.
Все реже он видит иронические взгляды приятелей.
- Противник плакатов с нужными мне данными почему-то не рисует. Сведения приходится добывать. И добывать с большим трудом.
Ему льстит, что одного с ним выпуска лейтенанты, по еще остающиеся командирами взводов, уже не перебивают его. А он с каждым днем все увереннее развивает мысли командира полка.
- Главные качества разведчика - честность, ум и исполнительность. Например, человек чуть-чуть ленив и слегка нечестен, но с небольшим даром воображения. Этот обязательно отдохнет где-нибудь во мху, а данных в штаб принесет воз и маленькую тележку.
В себе Дима не сомневается: если придется, он в одиночку пророст саперной лопаткой тоннель в горе, посмотрит, что там, за горой, интересного, и честно доложит в срок.
Сегодня ему нравится все: декабрьское утро, не о, предвещающее парашютные прыжки, снег, по которому бегут солдаты, треск автоматных очередей, хлопки взрывов.
Наконец он выбрался из канцелярии, отложил бумажки расписания и теперь бегает по заснеженному полю, посылает разведчиков в атаку па траншеи, бросает вместе с ними гранаты.
Нравится ему и танк, присланный на занятия из полка. Только что разведчики с любопытством разглядывали на башне эмблему, не принадлежащую ни одной армии мира,- белую стрелу между белыми распластанными крыльями. "Фантазия начштаба неисчерпаема",- думает Дима.
- Страшного в танке ничего нет, кроме эмблемы,- говорит он строю.
Водитель-танкист стоит в сторонке, курит в кулак и опасливо поглядывает, как лейтенант раздает запалы.
- Танк неповоротлив и уязвим. До неприличия. Это коробка, с которой десантнику долго возиться стыдно.
- Держись, тракторист, сейчас мы тебя поуродуем,- смеются в строю.- Сейчас из твоей коробочки дым пойдет.
- А ты запомни,- говорит Дима новенькому, недавно появившемуся в роте солдату,- ты в безопасности тогда, когда водитель тебя или еще не видит, или уже не может увидеть, потому что ты очень близко, в мертвой зоне обзора. Не дай по себе ударить из пулемета и не попади под гусеницу. Только и всего.
Теперь солдаты сидят в траншее, переругиваются друг с другом, выясняя, кто падал чаще, а кто опасно вертел во время перебежки автоматом.

Сквозь триплексы механик видит пока только снег и черную колею трассы. Он ведет тяжелую и, как считает, самую красивую машину по маршруту, уже ему известному, но не зная, в каких местах и что именно сегодня придумают разведчики. От них приходится ждать всего: здесь сложнее, чем просто утюжить ячейки на занятиях десантных батальонов. Большие черные бутылки гранат вызывают почтение. "Зачем это? - вспоминает он про эмблему.- Вчера нарисовали и ничего не сказали. Не боевыми же они будут бить!" Он слышал, как длинноногий лейтенант, посмеиваясь, объяснял своим, что танк - это гроб с музыкой. "Ну, ну,- думает механик.- Гроб". Выжав педаль газа, он выходит на "улицу" - металлические решетки балконов, провалы окон, почерневшая от частых ударов гранатами кирпичная кладка делают это место очень похожим на истерзанный уличными боями городской квартал. По крайней мере, механик представляет себе войну в городе именно такой.
Из траншеи летят черные бутылки с парашютиками; первую бросают танку в лоб, когда до него остается с десяток шагов, пропускают его над собой и посылают еще одну в кормовой отсек.
Новенький видит настоящий танк впервые, раньше танки утюжили траншеи только в кино. Черное днище на десяток секунд заслоняет небо, но он, закрыв глаза, не видит и этого; противный лязг гусениц, комья мерзлой земли, осыпающиеся сверху, удушливая вонь выхлопа - вот что остается в памяти от в первый раз пропахавшего твой окоп танка.
- Понятно? - кричит лейтенант.
Новенький смущенно улыбается и сдвигает на затылок шапку.
- На следующем заходе будешь сам бросать. Не растеряешься?
Солдат пожимает плечами, не переставая улыбаться. "Ну и махина,- думает он.- Намотает на гусеницу, как макаронину".
Хайдукевич хлопает его по плечу:
- Чепуха!
У новенького мальчишеское розовое лицо, вздернутый нос и светлая челка. Похоже, он еще не бреется. Лейтенант трет пальцами подбородок: сам он начал бриться прошлой зимой.

Жизнь в это утро представляется Диме как никогда понятной, привлекательной и разумной - жизнь двадцатидвухлетнего холостяка, кандидата в мастера по боксу, перворазрядника по акробатике, гандболу и парашюту, ста восьмидесяти двух сантиметров роста, восьмидесяти килограммов, десантника, заместителя командира разведроты, временно ею командующего.
Предстоящее для Димы тоже очевидно: его, кажется, всерьез готовят на роту, потому что нынешний ее командир после госпиталя уйдет на десантный батальон. Роту Дима сделает, будьте спокойны! Тигры в беретах, львы в тельняшках, следопыты, как Дерсу Узала. И подбирать солдат ротный станет лично, как он подобрал, к примеру, на прошлой неделе вот этого новенького. Дима не позволит подсовывать в роту простаков.
Он размышляет о будущем: отличная разведрота, парашютно-десантный батальон, академия, потом... Сколько раз давал он себе слово не залетать, но - что делать - не думать вообще человек не может, а у Димы мысли сами поворачивают в этом направлении. И перед ним все время - пример командира полка: золотая медаль за школу, училище с отличием, разведка, академия с отличием. Красная Звезда, "За боевые заслуги", подполковник в тридцать лет! Не думать не получается.
- Хайдукевич, если твои гвардейцы в один прекрасный день ворвутся в этот кабинет, скрутят меня и принесут тебе какое-нибудь свидетельство с моего стола, я обещаю не только не наказать их и тебя, но поощрить перед строем всего полка. Решительность. Дерзость до неприличия. Ты меня понял?
- Да,- вечером вздыхает Дима, лежа на койке офицерского общежития.- С командиром этот номер у меня не пройдет, его моим не поломать, он сам поломает кого хочешь.
- Что ты делаешь, бабушка твоя нехорошая! - кричит Дима.- С перепугу оторвал кольцо! Граната не взорвалась!
"Выгонят из разведки",- думает новенький.
- Я рванул, бросил, а она...
- Кто "она"?
- Она,- новенький рассматривает оставшееся на пальце кольцо.
- Ты пропустил танк, он уходит от тебя целым. Теперь он давит твоих товарищей, которые надеялись на тебя.
- Да?
- Да! - зло кричит Дима.- Да!
Неожиданно для Димы солдат выскакивает из траншеи, прямо выбрасывает себя на снег, на ходу возится с чекой, метров тридцать, как спринтер, бежит за танком и уже вместе со взрывом падает лицом в перепаханную гусеницами землю.
- Видели? - кричит своим Хайдукевич.- Есть у паренька кое-что под беретом?
- Какое самое главное оружие разведчика? - спрашивает он сидящего в снегу новенького.- Знаешь?
Новенький тяжело дышит, глотает воздух и вопросительно смотрит на Диму.
- Извилины! Серое вещество мозга! Пирамидальные клетки! Беца!
Новенький шапкой размазывает по лицу грязь. "Не выгонят",- решает он. Возвращаться в десантный батальон, побывав у разведчиков, он уже не может.

- Отойти всем за кювет,- приказывает Дима.
Он ложится поперек трассы, разбросав длинные ноги, в зеленых бриджах, лицом в снег, неловко подвернув под себя руку, так что гранату теперь никто не видит. Лежит Дима долго, ему становится холодно или скучно, и он говорит новенькому:
- Смотри внимательно. Танкист думает, что я убит. Может, конечно, не думает, но мне все равно. Он обязательно захочет проехаться по мне. Такой плохой танкист. Враг. Но я как раз его и жду. По крайней мере, для меня так разумней, чем с последней гранатой идти на танк в рост. В снегу лежит командир в очень красивых сапогах, по трассе идет танк. Новенький вдруг замечает, что шляпка гвоздя, на котором держалась подковка одного из лейтенантских сапог, стерлась и полумесяц ее торчит, как шпора...
Лейтенант выворачивает тело только перед самыми гусеницами, влезает под танк, вытянув вперед руки, в одной из которых теперь чернеет граната. Движения лейтенанта несуетливы и выверенны, как у змеи, он разворачивается в мгновенье, вытянутое тело его, очень длинное - сто восемьдесят два сантиметра плюс руки плюс граната,- оказывается точно между гусеницами. Сверкает оторванная подковка.
Танк получает удар в корму.
"Гроб с музыкой. Не намотает",- заключает новенький.
- А мне можно? - спрашивает он неожиданно для себя.
Для новенького будущее неясно, он все еще страшится каждого следующего часа: вдруг признают неспособным, и лейтенант отправит его назад, в батальонную казарму. "Не вышел из тебя разведчик, товарищ Поликарпов, будь здоров, не кашляй".
К чему это? Почему каждую минуту приходится доказывать? Ну, мать - понятное дело. "Затем вас в муках рожают, чтобы вы с самолетов убивались?" Это - профессиональное, она санитарка в роддоме. Но и отец, хоть и взрослый, кажется, человек, но туда же: "Что ты, мальчик, знаешь о десантниках? Что они в тельняшках и береты у них красивые? А ты им нужен, десантникам?"
"Мама,- написал Поликарпов домой ужо по дороге в учебку,- в десантники не каждого берут, это и дурак понимает. Наших хуторских куда забирают? В шоферы, в стройбат. А я - первый десантник из Облива! Первым пробился! У меня на погонах не кресты артиллерийские, не барабанные их палочки, не бензопилы, а парашюты с корабля\гн! Гордись, а не плачь".
В военкомате - есть же люди! - ему не только не отказали, его поставили в пример. "Вот как надо готовиться к службе в армии: сельское пэтэу с отличием, электрик, три парашютных прыжка в аэроклубе, штангист, легкоатлет, все на месте - подтянутость, аккуратность, вид". "Ну как, не раздумал, десантник?" - спросил райвоенком при проводах. "Если нам, казакам, что-нибудь втемяшится, день и ночь будем об этом думать!" - "Ну, не подведи донских".
Сложности начались после, в области. Собрали команду - тридцать человек для десантных войск. Появился старший лейтенант, стал из них выбирать... десантников. Кого отбирать, если уже отобрали! Старлей, кстати, п на десантника совсем не был похож: заморыш, только эмблемы десантные. И Поликарпова он, конечно, сразу отставил в сторону: "Мал, нет ста семидесяти".- "Это же нелогично, два сантиметра - толщина спичечного коробка, почему судите по росту, судите по желанию, я еще вырасту, за два года таким ломом стану, побольше вот этих"... Он подбежал к перекладине, висел час, носками тянулся до земли. В виде исключения его измерили еще раз. Пока он бежал к ростомеру, наверное, утрясся - те же сто шестьдесят восемь. Хорошо, не заплакал прямо перед врачами: "Выходит, я набью каблуки и сразу стану десантником?"
Он болтался по призывному пункту и так всем надоел, что старший лейтенант в конце концов отвел его к комиссару: "Товарищ полковник, товарищ настоятельно просится землекопом в стройбат. Удовлетворите просьбу".
Просьбу комиссар удовлетворил: "Может, в дороге вытянешься, десантник? Ты же еще растешь, а?"
"Совершенно верно,- рассмеялся счастливый Поликарпов.- Я и товарищу старшему лейтенанту говорю!"
А, теперь - только бы не сглазить - можно разведчиком стать. "Мама, у меня такое впереди, что ни ты, ни отец не поверите. Честно говоря, я и сам еще не верю",- уже успел написать он домой.

В суете занятий никто не замечает, что погода портится. Исчезает солнце, сквозь набрякшие снегом тучи едва пробивается невнятный белесый свет.
Здешняя погода вообще не отличается постоянством, а в декабре в особенности: резкий неожиданный ветер может в несколько минут затянуть небо снежными тучами, из которых начинает сыпать ледяная крупа.
Изменчивость погоды доводит людей до тихого бешенства: каждый вечер приходится планировать на завтра парашютные прыжки, а утром отменять их. Солдатские сны из-за слишком долгого ожидания становятся беспокойнее. Издерганность декабря передается и офицерам.
Только не Диме Хайдукевичу.
Новенькому он приказывает следовать за собой.
- Считай, ты мой связной,- смеется лейтенант, и Поликарпов догадывается, что испытывают его выносливость.
Он бегает за лейтенантом от ячейки к ячейке, с одного конца длинной "улицы" в другой,, вязнет в снегу. Ноги давно уже стали ватными, а тельняшку хоть выжимай.
- Нравится? - веселится лейтенант, и Поликарпов улыбается в ответ: если он выдержал курс молодого бойца, выдержит и это.
"Мама,- написал он домой,- если я вытерплю эти недели, я выдержу все".
Народ отсеивался, курс после каждого кросса редел. Уходили те, кого Поликарпов называл ломами: большие, тяжелые ребята чаще оказывались менее выносливыми. Поликарпов, засыпая, подсчитывал, в каком конкурсе он участвует.
"Отец, тебе спасибо за гири,- писал он.- Если выносливостью я обязан училищному физкультурнику, то силой - тебе".
Из семи ребят десантниками осталось четверо, и он в числе этих четверых.
В разведчики выбрали только его.

Дима из всех десантных занятий самым полезным считает разведвыходы. Две недели зимой, четыре - летом. По лесам, болотам, далеко кругом обходя любые деревни, просто встречных людей, минуя дороги, за сотни километров от полкового городка. Всегда есть что вспомнить и, конечно,- хотя это не главное - всегда есть что рассказать приятелям-лейтенантам.
Ночные прыжки - тоже приличное для мужчины занятие. Внизу чернота, страх не страх, но что-то сжимается внутри, словно входишь ночью в воду в незнакомом месте. Только бы ногу не подвернуть на какой-нибудь паршивой кочке. А так - готов прыгать и прыгать, хоть каждую ночь.
"Но вот чем,- размышляет на ходу Дима,- могут привлечь человека занятия с танком? Минами, на бечевке подтягиваемыми под гусеницу? Ползаньем под машиной? Это сложности? Вот уже и новенький лежит между гусеницами..."
- Гвардейцы,- говорит Дима,- если в один прекрасный день кто-нибудь из вас придумает достойный разведчика новый способ борьбы, я обещаю поощрить его на полную катушку. Сообразительность на грани фантастики. Дерзость до неприличия. Вы меня поняли?
Пока, к сожалению, ни сам Дима, ни гвардейцы нового ничего не придумали; все, что они делают, есть в обычных учебных фильмах.
"Вся жизнь впереди,- успокаивает себя Дима.- Сочиним. Надейся и жди".
- Верно, связной? - кричит он и прыгает в снег.
Черный танк равняется с сосной. Поликарпов ожидает броска гранаты из-за дерева, потому что за ним прячется его сосед по койке Назиров. Но неожиданно сверху летит темная фигура с распластанной плащ-палаткой - прямо летучая мышь с раскрытыми немашущими крыльями. Человек переваливается через башню, сползает к люку водителя, закрывает плащ-палаткой стекла приборов и прыгает в кювет. Танк слепнет.
Механик, высунувшись из люка, сбрасывает палатку. Трещат автоматы. Механик, оказавшись прямо перед самозабвенно строчащим автоматом Назирова, вдруг как-то странно складывается в пояснице и падает, почтя вываливается из люка. Он падает на броню, раскинув руки; между шлемофоном и воротником комбинезона Поликарпов видит очень белую полоску шеи. Механик лежит щекой на броне, черные от солярки руки отчетливо выделяются на покрытом изморозью танке.
Разведчики, передергивая затворами автоматов, бегут к машине.
- Отлично, товарищ гвардии лейтенант? - подходит Назиров.
- А? - не оборачивается лейтенант; он, как и Поликарпов, смотрит на неподвижного механика.
- Я говорю, отлично получилось, товарищ гвардии лейтенант?
- Подожди,- отмахивается Хайдукевич. Он продолжает смотреть на свесившегося из люка танкиста.
- Эй, солярка,- хлопает механика по спине прыгавший с дерева разведчик. Это - Климов, у них с Поликарповым общая тумбочка.- Оживай, навоевались.
Механик не шевелится.
- Ну ты,-Климов дергает его за комбинезон.- Приехали.
Танкист поднимает голову, сбрасывает руку Климова, снимает шлемофон, под которым оказываются очень белые волосы, и спрашивает, оглядываясь по сторонам:
- Хватит чи еще будете?
- Ну, артист,- Дима мотает головой,- бабушка твоя прекрасная...
Танкист улыбается.
- Ты в кино никогда не снимался?
- Не-а.
- Попробуй, у тебя очень похоже получается.
- Так я то, чтоб вам не скучно было...
Танку сегодня досталось порядочно. "Это не батальоны пахать",- заключает механик.
- Понимаешь,- говорит он Поликарпову, не догадываясь, кто перед ним.- Вы так сильно бьете, аж затылок гудит. Как дрючком по голове.
- Ничего не поделаешь, друг, надо,- говорит Поликарпов и краснеет.
- Спасибо, танкист,- проходит мимо лейтенант.- В полку расход оставили? Или с нами поешь?
- Как скажете, товарищ лейтенант. Могу и так, и так,- говорит танкист и чешет затылок.
- Лучше и то, и то,- смеется Дима.- Поработал ты сегодня хорошо, никого мне не раздавил.
- Как скажете.
"Порядок,- подводит итоги Дима,- занятия получились, и вроде ничего".
- Собрать корпуса гранат!
Кругом лежит мокрый набрякший снег. В небе, в южной его стороне, роятся черные рваные тучи, быстро сползают к горизонту.
- Лейтенант Хайдукевич!
Дима спотыкается. Будто кто-то толкает его в спину.
Издали, от крытого грузовика, на котором привезли в термосах обед, идет начальник разведки полка.

Тоскующий от мысли, что почти ничего из внушаемого им солдатам они не понимают до конца, капитан разговаривает со строем так:
- Кто вы такие? Ну, кто? Вы хоть это понимаете?
Сорокалетний начальник разведки Семаков, расставив ноги в аккуратных сапогах, с руками, сцепленными за спиной, стоит перед строем и за все время разговора ни разу не шелохнется.
- Ты идешь по городку. Послал офицер. Не болтаешь ся, как некоторые. Идешь с поручением. Болтаться у тебя нет времени. Идешь мимо казармы. Полно гвардейцев. Тридцать их человек. Сто. Все равно. Ты идешь мимо них. Что они должны видеть?
Он не спрашивает, солдаты это знают и стоят, разглядывая носки сапог, танк, механика, покуривающего в кулак, зеленые термосы с обедом на снегу.
- Они должны видеть,- говорит капитан, и глаза его впиваются в Поликарпова (ни черта они не понимают!),- они должны видеть: идет разведчик! Он выделяется среди них. Чем? Одним видом своим. Он светиться должен!
- Как ангел? - спрашивает с правого фланга Климов.
- Как дьявол,- говорит Семаков и очень долго смотрит на Климова, но тот не мнется под его взглядом.
- Чего не должен уметь разведчик? Болтать,- продолжает после томительного молчания капитан.- Зарубите себе на носу, Климов, если до сих пор этого еще не сделали.
Если бы не железное здоровье, сердце капитана давно бы уже разорвалось от постоянной тоски.
- То, что вы из себя представляете, это не разведчики. Я вас вижу каждый день.
- А кто мы? - опять спрашивает Климов.
- Вы? За вас пятака ломаного не дадут. Вы разведчики максимум на пятую. Не больше,- говорит Семаков.- Вам еще надо по мешку соли съесть и выпотеть ею... Тогда я еще подумаю.
- Ну, товарищ капитан,- гудит строй,- что-то вы не того...
Дима, который стоит рядом с Семаковым, смотрит в сторону. Скулы его покрылись малиновыми пятнами.
- Я не шучу,- продолжает капитан.- Вчера пришел в казарму. По распорядку - уход за боевой техникой. Добрынин сидит на окне в умывальнике. Бренчит на гитаре. Храмцов и Панченко тут же. Слушают концерт. Еще раз увижу гитару в неположенное время, разобью об стену. Что это значит, товарищ Хайдукевич?
- Есть, товарищ капитан.
- Назиров, дашь три копейки?
- Зачем, товарищ гвардии капитан?
- Купить новую звездочку. На эту нельзя смотреть. Оббита эмаль. Вы же десантник. Разведчик. Стыдно!
- Есть, товарищ гвардии капитан!
- Что вы себе думаете? Вас же не для цирка учат.
- Лучше, чем для цирка, товарищ гвардии капитан,- вдруг выпаливает Назиров.
Строй от неожиданности смеется, а капитан обводит взглядом шеренгу взмокших, в куртках нараспашку, так что у всех тельняшки видны, разведчиков.
- Привести себя в порядок!
- Лучше умеем, чем для цирка, товарищ гвардии капитан. В цирке совсем не так,- продолжает Назиров.- В цирке хуже.
- Чтобы называться разведчиками,- говорит капитан, когда строй затихает,- вы должны работать, не просыхая от пота... Хотите доказательств? - Семаков подходит вплотную к Климову.- Хотите? Я приду на полосу препятствий. Все станет ясно. Для вас!
- Когда? - не разжимая стиснутых зубов, спрашивает Дима.
- Мне все равно,- весело оглядывает строй Семаков.- Выкроим часок из расписания. Для такого дела. Вам же хочется доказать, что вы что-то вроде разведчиков? Верно я говорю, Климов?
Он идет вдоль строя, доходит до конца шеренги и спрашивает левофлангового:
- Фамилия?
- Рядовой Поликарпов.
- Новенький?
Поликарпов пожимает плечами. Капитан оценивающе щурится.
- Одним словом, полоса... Разойдись!

2

Дима внимательно, словно впервые, разглядывает сидящего перед ним коротко стриженного младшего сержанта.
Чистая полоска подворотничка туго облегает крепкую шею. Руки свисают между колен. Пальцы сплетены. Дима смотрит на руки, большие, красные, с широкими - лопатками - ногтями, разительно не соответствующие нежному лицу. Дима проводит пальцами по подбородку. Щетина уже потрескивает.
Это, думает Дима, руки очень здорового парня, обветренные за полтора года службы, красные от воды и снега, не очень чистые из-за частого общения с металлом, ружейной смазкой, саперной лопаткой, очень сильные руки, умеющие бить, ломать, резать проволоку, ребром ладони раскалывающие кирпичи... Но это, понимает Дима, не руки труженика: в армию их хозяина взяли сразу после окончания школы. Дима смотрит на свои руки. Они просто чище.
Капитан Семаков разглаживает ладонями листок из ученической тетради. Перед ним - низко склоненная стриженая голова.
- Что будем делать? - в третий раз спрашивает он.
Сержант, не подымая головы, дергает плечом. Он избегает встречаться взглядом с капитаном.
"Заказное. Командиру в/ч от матери-одиночки гражданки Климовой Раисы Андреевны.
Здравствуйте, уважаемый товарищ командир!
Я обращаюсь к вам с большой материнской просьбой, чтобы вы разрешили моему сыну приехать домой хотя бы на несколько дней, лучше всего на десять, как это у вас принято. Я в данное время больная, плохо себя чувствую после родов, у меня была двухсторонняя очаговая пневмония, я с маленькой дочерью пролежала в больнице месяц по состоянию своего здоровья. В данное время я тоже больная: ревматизм, недостаточность митрального клапана сердечной формы. Мне в роддоме дали справки о состоянии моего здоровья и моей дочери, ей в данное время четыре месяца. Я обращалась в свое время к командиру, высылала ему справки, просила начальника отпустить моего сына на несколько дней домой. Обещали отпустить, так писал мой сын. Но так и не отпустили. Почему не отпустили? Я так и не могла понять. Разве так можно? Неужели мои документы недействительны? Прошу вас моего единственного сына отпустить домой. Я получила квартиру однокомнатную, но этот дом уже старый, в квартире до меня жили три пли четыре семьи. Комната такая, что в ней нужно делать капитальный ремонт. Я обращалась в жэк, чтобы сделать ремонт, но они мне ответили, что однокомнатная квартира будет стоить больше ста рублей. У меня таких средств нет. Нужно своими силами, я по состоянию здоровья не в силах. Родственников у меня нет, чтобы помогли, надежда только на единственного моего сына. Мой сын десять лет воспитывался в интернате, я одна его растила, отца у него нет, так войдите в мое положение, как мне в данное время трудно. Да еще есть у меня маленькая дочь четырех месяцев. Она тоже болеет, искусственница, еще ко всему простуда в организме. Я одна с ребенком дома. В городской военкомат хотела обратиться, но ребенка не с кем оставить. А кому нужен чужой ребенок и еще больной? Только матери. В данное время я не работаю, жить мне с ребенком очень материально тяжело. Но с трудностями надо бороться. Прошу вас очень разрешить моему сыну приехать домой на несколько дней, лучше да десять, сделать в квартире ремонт, с маленьким ребенком в такой квартире жить невыносимо. Чистота - залог здоровья, как говорится. Приходит детский врач смотреть ребенка и всегда намекает о ремонте, чтобы было чисто в комнате. Прошу вас, не откажите в моей материнской просьбе приехать сыну домой на несколько дней, по вопросу ремонта.
С уважением к вам Климова Николая Геннадьевича мать".

Дима только сейчас замечает, что у Климова очень большие ресницы. "Как у сестры,- думает он.- Сантиметра полтора".
- Ты говори, что мне делать, а я буду слушать,- говорит капитан.- Я, по-твоему, должен отправить тебя делать ремонт, а воевать останемся мы с Хайдукевичем. Так? Ты говори, мы слушаем. Докладывай.
Дима смотрит в окно. Завтра наверняка опять не будет прыжков: небо почти черное, хотя всего-то четыре часа. То ли снег сыплет, то ли дождь идет. Мокро. Слякоть. Гнилой декабрь. "Что он из него жилы тянет? - думает Дима.- Все равно ведь не отпустит домой".
- Ну, чего молчишь, сержант?
Климов поводит плечами и кусает губы.
- Тебе дали отделение разведчиков,- Семаков поднимается из-за стола и нависает над Климовым. Он засунул руки в карманы бриджей и растопырил локти.- А вот этого совсем и не надо,- говорит он, морщась.- Пойми, дорогой, не можем мы всех вас по домам распустить квартиры чинить. Кто-то ведь должен служить... Сейчас же прекрати эти слюни! Это десантник или я по ошибке попал в ясли! Чего-то я перестаю понимать... До тебя на этом же стуле сидел гвардеец, к жене просился. У него тоже сложности, и тоже чуть не рыдал. Понять не могу! Будь мужчиной.
Он ходит по маленькой комнатке канцелярии.
- Ты же крепкий парень, надежда наша... Эх, братец кролик, если бы я плакал каждый раз, когда мне тяжело, во мне давно бы уже вообще воды не осталось, я бы костями гремел по земле.
Климов подходил к Диме неделю назад. Дима пообещал похлопотать перед Семаковым. Как он хлопотал? Просто сказал Семакову.
- Ну, что будем делать? Я слушаю твои выводы. Как нам с лейтенантом Хайдукевичем совместить помощь твоей матери с требованиями службы? Ты понимаешь, о чем я? Кого пошлем на разведвыход? Ты об этом думал? Ты же самый опытный разведчик в роте!
"Что же делать с расписанием? - думает Дима.- Опять все перекраивать из-за этой полосы препятствий?" Опять у Димы не сходятся концы с концами, и больше всего ему неприятно то, что это видит капитан. Да, у ротного так не было, у того все было в порядке. Самое неприятное - Семаков: "Товарищ Хайдукевич, я исхожу из того, что в сутках двадцать четыре часа. Из какого расчета времени исходите вы, я не знаю".
- У каждого гвардейца есть мать. У некоторых даже жены уже есть. У тех, кто поторопливее. Такие дела. Возникают очень сложные повороты, у каждого свое, и
все разное...
- Ей же трудно,- вдруг, мучаясь, говорит сержант.
Семаков останавливается, Дима перестает думать о расписании: это первые слова Климова. Капитан с лейтенантом ждут продолжения, но сержант замолкает и отворачивается к стене.
- Эх ты, братец кролик... Ты в интернате воспитывался?
Климов молчит.
- Хорошо было в интернате?
У Климова вздрагивают плечи.
"И это Климов? - думает Дима.- Парень, который сам кого хочешь доведет до слез?"
Кого угодно, но не Климова готов увидеть таким Дима.
- Чего молчишь, братец кролик? - Семаков опять склонился над сержантом.- Ты хоть по дому что-нибудь умеешь делать? Тебя чему-нибудь учили?
Климов с надеждой смотрит на начальника разведки.
- Мы в интернате сами ремонт делали. Я умею, я за два дня сделаю. Я и потолки могу, и накат.
- Накат... А ты знаешь, что такое капитальный ремонт? Мать пишет, что работы много. Знаешь, что это такое?
Климов сидит, снова пустыми глазами уставившись в стену.
- Ну, что нам с тобой делать? Говори.
"О боже,- вздыхает про себя Дима,- когда же он закончит!"
И вдруг глаза у Климова прямо-таки наливаются, набухают слезами. Из-под длинной ресницы выкатывается первая крупная слеза, Климов ловит ее языком, слизывает. А потом слезы льются безудержно, текут по щекам. Сержант падает лицом на рукав гимнастерки и плачет, судорожно всхлипывая и глотая слюну.
- Что, служить тяжело? - капитан кладет ему на плечо тяжелую руку.
Климов возится под капитанской ладонью, пытаясь ее сбросить. Он кусает рукав гимнастерки.
- А что,- наклоняется Семаков,-мать так жалко?
- Там приходят,- давится слезами Климов,- приходят... Вы же не знаете... Не знаете...
- Кто приходит?
- Приходят... приходят... вы же ничего не знаете...
У Димы морщится лицо. Глядеть на плачущего человека для него дело трудное. Даже на грудного ребенка. Слезы вызывают в нем странное чувство: жалость не жалость, страх не страх... Бог его знает... Словно опускаешься на парашюте ночью в незнакомом районе.
Сам Дима плакал всего один раз: кажется, в третьем классе его ни за что двинули в глаз. Подошли трое на улице - дело было в Бресте около вокзала, он хотел купить пачку вафель, на той стороне улицы стояла девочка из соседнего класса (вафли предназначались ей),- двое взяли его за руки, а третий, прицелившись, точно дал ему в глаз. Девочка убежала. Трое ушли. Он заплакал. В первый и последний раз. Не было больше поводов.
- Где твой платок? - строго говорит Семаков.- Сейчас же прекрати эти слюни! Запомни: мужчина никогда не плачет, как бы ему ни было трудно. Думаешь, всем на свете легко? Вон у скольких твоих приятелей матери тоже одни живут. Знаешь? Один ты такой? Мужчина только тогда мужчина, когда он крепится в трудностях и ищет способы их преодолеть. Ты еще пацан, зелень весенняя, а тебе доверили такое дело. Посчитали, что ты мужчина, с крепкой серединой парень, с волей, сильный человек, которого нельзя поломать. Ты что думаешь, у всех все в порядке? Запомни, сынок, в жизни еще будет столько поводов заплакать, что и вправду слез не хватит, если станешь их проливать. Жить непросто, в жизни с тобой будет много всякого случаться, но ни за что нельзя дать себя поломать обстоятельствам... Ты меня слушаешь? Я не об стенку горохом, а для тебя. Слушай! Я знаю, тебе в твоем интернате было не очень сладко. Ты, парень, пирожных не много съел...
Он несколько раз проходит от Климова до двери и обратно. "Зачем он парня мучает? Сказал бы "нет", только и всего",- думает Дима.
- Сейчас твоей матери, не спорю, с больной девочкой на руках нелегко. И сама она, пишет, болеет. Трудно ей? Трудно. Но ты служишь, ты далеко, ты в армии, у тебя самого задачи непростые, еще посложнее, может быть. Тебе их надо решать. К тому же у тебя отделение, люди. Тебя сюда прислали для дела, и дело это очень важное. Ты всей важности его еще, быть может, даже не осознаешь по-настоящему. Ты в таких войсках, которые на боевом взводе каждую минуту. Я двадцать лет служу, знаю. Ты даже не кнопку будешь нажимать, а сам в пекло вместо ракеты полетишь! Сыграют тебе и мне тревогу, откроем автопарк, сядем в бээмдэ, загрузимся в корабли и полетим в одному богу и командованию известном направлении. Ты - десантник. Здесь с тобой не в солдатики играются - ать-два, здесь все по-настоящему... Постой, постой, а это что такое?
Климов убирает со стола руку, но Семаков успевает схватить его за запястье и, крепко встряхивая, бледнеет:
- Был бы я твоим отцом, я бы тебя сейчас выпорол, присесть тебе не захотелось бы целую неделю. Хайдукевнч, что творится в роте? Посмотрите на этого красавца!
Он цепко держит Климова за руку; на запястье синеют буквы недавней татуировки:

ГОРЖУСЬ СЛУЖБОЙ В ВДВ!

- Кто это придумал? В Африке уже себя не уродуют, а здесь сидит человек, которого десять лет учили уму в школе и полтора года в армии!
Климов вежливо, но настойчиво тянет руку. Слезы у него сохнут, как у ребенка,- так же быстро, как и навертываются.
- Додуматься уродовать себя! Паршивцы, вы видели что-нибудь похожее у настоящих десантников? У какого офицера ты это увидел? У меня? У лейтенанта Хайдукевича? Тот, кто гордится службой в десантных войсках, тот служит, как этого требует присяга, а не разрисовывает себя, как папуас.
Капитан, сощурившись, смотрит на Климова.
- Ну, братец кролик, хорошо еще, хоть порядочную вещь написал, а не ерунду какую-нибудь... Я прошлым летом видел в Сухуми чудика - шкет, ростом с копеечную свечку, а на груди во-от такими буквами: "Нет в жизни смыселу"! Смыселу! Так это наверняка философ был. Фейербах.
У Климова, замечает Дима, губы едва трогаются улыбкой. Капитан опять кладет руку ему на плечо:
- Ах ты, милый мой. Вот что мы с тобой решим. То, что матери твоей трудно, мне ясно. Но, как она пишет, ей требуется сделать ремонт капитальный, с которым тебе одному - это нам тоже ясно - не справиться. Сейчас ты пойдешь заниматься своими делами, а я доложу замполиту, попрошу его обратиться в ваш военкомат. Надо найти возможность помочь матери военнослужащего, находящейся в тяжелом положении. Это они сделать обязаны. Сейчас же я пойду к замполиту. Как, Хайдукевич, согласен?.. Вытирай сейчас же воду, не дай господь, кто-нибудь тебя таким увидит! Ты же разведчик! Чтоб дымилось все вокруг тебя, когда ты идешь, а не сырело,- он похлопывает Климова по плечу.- Иди, сынок, пока никого в казарме нет, и умойся. Иди.

Когда Климов уходит, капитан говорит, не глядя на Хайдукевича:
- Ну что, видел? Жалостливый паренек... Теперь еще дочку нагуляла, прости мою душу грешную...
Диме жаль Климова.
- А мне не жаль? - Семаков резко оборачивается, глаза у него превращаются в щелки.- У меня мать тридцать лет болеет. Так мне тоже все эти тридцать лет прикажешь возле матери сидеть?
Он стоит перед Хапдукевичем - руки за спиной, расставив ноги, как гимнаст на подходе к снаряду.
- Военкомат надо подключить по-настоящему. Они обязаны ей помочь. Что он там один сделает! Тоже мне альфрейщик... А вот матери его,- он почти втыкает палец в Димину грудь, как будто Дима в чем-то лично виноват,- надо обязательно как следует объяснить, что значат такие письма для сына. Парню еще полгода служить, а он будет вместо службы сердцем маяться? Он же мучается, ему ее жалко... Писать будете вы, Хайдукевич.
- Есть, товарищ капитан,- Дима быстро улавливает переходы с "ты" на "вы".
- Постарайтесь объяснить, чем достигается обороноспособность страны. Вы письмо наверняка напишете лучше, чем я, вы ведь только что из-за парты, не разучились еще запятые ставить. Не так ли? - У Димы даже колено дергается от неожиданности.- Объясните подробно.
В дверях, уже надвигая глубоко на глаза шапку, он медлит, а потом - так кажется Диме - пренебрежительно машет рукой:
- Расписание сегодня смотреть не буду.
Дверь закрывается, Дима в сердцах хлопает шапкой об стол, так что веером сыплются листки.
"Вкалываешь, вкалываешь, гвардейцы в мыле, а тут..."
Он заставляет себя сесть, посчитать, как его недавно научил комбат-три, до пятидесяти. На двенадцати он закуривает и начинает собирать разлетевшиеся листки. Сигарета противно дрожит в пальцах. Успокаивается он долго: складывает аккуратной стопочкой тетради, вытряхивает в корзину окурки из старой алюминиевой пепельницы, которую еще вчера собирался выбросить к чертовой матери, но так и не выбросил, передвигает на середину стола гильзу, служащую стаканом для карандашей. Потом вдруг вспоминает, что дал слово выкуривать две сигареты в день,- с тех пор, как решил организовать регбийную команду,- а эта сигарета - уже третья, и с отвращением давит ее в пепельнице.
Он думает о том, что запятые Семаков упомянул неспроста, что тот мог услышать язвительные Димины комментарии по поводу последней разработки начальника разведки и сопровождавший их хохот лейтенантов. "Боже,- с отвращением к себе и стыдом, сразу обдавшим его жаром от ушей до кончиков пальцев, думает Дима,- я же тогда чуть не кричал на весь клуб: кол ему! кол! Ну и скотина же..."
"Что же я все-таки делаю не так? - думает он, глядя на предвечернее небо за окном.- Почему я даю столько поводов уличать себя в неумении? Я не старателен? Мало требователен? Неумело провожу занятия? Я плохой командир?"
Он выбирает из стопки листки с расписанием занятий на эту неделю, некоторое время смотрит на них невидящими глазами, потом взгляд его падает на пепельницу с раздавленным окурком.
- Дневальный!
Является Назиров, любимец Семакова, и Дима спрашивает, откинувшись на спинку стула:
- What do you think, sir, about your chief's abilities? As for me, i doubt them awfully. What do you think, sir?

(Что вы думаете, сэр, о способностях вашего шефа? Что касается меня, я очень в них сомневаюсь. Так что вы думаете, сэр? (англ.))

Назиров силится понять, чего от него хочет лейтенант.
- Немедленно выброси пепельницу! И надрай гильзу, чтобы сверкала, как твои ботинки перед увольнением. Все равно ночью делать нечего.
- Почему нечего, товарищ гвардии лейтенант?
Семаков идет по городку.
- Климов - парень нужный, не доцент,- он не замечает, что говорит вслух. Рука автоматически поднимается к виску всякий раз, когда его приветствуют переходящие на строевой шаг солдаты.- Двух очень умных за одного нормального дам. Надо делать, а не варианты перебирать. Не рассуждать, а работать. Так, что если еще чуть-чуть, то треснешь. От напряжения.
В доценте у капитана сосредоточено все мудрствующее и хилое - горшок с мозгами.
Каждый раз, объясняясь по этому поводу, он говорит:
- Где чего прибавится, там того убудется. Мы тоже учили. Закон сохранения. Ломоносов... Где ты видел, чтобы доцент мог, как Назиров, "языка" тридцать километров на горбу нести?
Командир однажды рассмеялся:
- Антоныч, выходит, ты у нас идеальный разведчик.
- Нет,- сказал Семаков.- Я опытный. Идеальных нет. Вы тоже не идеальный.- Подумал и добавил: - Но тоже опытный.
Двадцать лет назад Семаков начинал службу в этом же полку рядовым.
- Кто решится меня провести - не рекомендую. Сам был солдатом. Знаю, где можно прятаться от утреннего кросса. В котельной, не так ли?
С командиром полка они вместе служили командирами разведгрупп. Нынешнему командиру тогда было двадцать один, Семакову - двадцать девять. Младший лейтенант Семаков с десятилеткой экстерном и лейтенант Ярошевский с ромбиком высшего училища.
- Антоныч,- сказал летом прошлого года Ярошевский,- я хотел бы, чтобы ты был рядом. Мы с тобой и там побывали, и туда летали. В августе. Ты меня знаешь, какая я прелесть, и я знаю, какой ты сахар. И потом, бобра вместе ели в шестьдесят восьмом. Согласен идти ко мне? Только не крути.
Да, он всегда считал, что Ярошевский - парень верный.
- Майора получить мне уже, честно говоря, не снилось,- признался Семаков.- Я расшибусь, но не подведу, товарищ подполковник. Можете положиться.
- Тогда учти, Иван Антонович: должность начальника разведки требует, кроме того, что человек должен быть хорошим, еще и штабной культуры. Много бумаг. Я тебе буду помогать, но... Требую я со всех одинаково. Ты знаешь как. Все свои, объяснять не надо. Не справишься...- и он прихлопнул по полированной доске стола руками с разбитыми, корявыми пальцами.

- Может, я чего-то не понимаю? - спросил сегодня Семаков Хайдукевича.- Перед обедом построил гвардейцев, а у них шинели неровно обрезаны. У Божко каблуки сбиты. Сколько можно говорить об этом! В армии, Хайдукевич, много скучного, такого, что никак делать не хочется, а надо. И оружие чистить, и за сапогами следить, и дневальным стоять. Десантные войска - это не только голубой берет, прыжки и ваше каратэ или регби. И даже не грамотно написанные бумаги... Вы слушайте, слушайте, не делайте вид, что вам это давно известно... В воскресенье пришел в казарму, вижу: гвардейцы вместо того, чтобы подворотничок свежий подшивать или к политзанятиям готовиться, в щелчки шашками играются. Неужели дела серьезней нельзя найти разведчику! А вы жалуетесь, что времени не хватает... Почему никого... никого! - ни взводных, ни вас - не было в казарме? Понимаю, на танцах интереснее...
- Да я вообще не хожу на танцы,- Дима даже побледнел от обиды.- При чем танцы! Незачем офицеру подменять старшину! Зачем? Меня учили. Учили не так. Я должен сержантам доверять. Экзамен по педагогике я сдал на пять!
- Ну, ну,- сказал Семаков,- на пять.
"Ни черта не понял,- подумал он, натягивая шапку.- Ротный..."

Если бы не жена и дети, капитан, наверное, давно бы уже жил в казарме с разведчиками, чтобы только все они были у него на виду, чтобы знал он каждый шаг каждого, чтобы чувствовал он их, как самого себя.
- Вот что, Хайдукевич,- говорит он,- нам с тобой нельзя в людях ошибаться. Мы же их из сотен выбираем. Почему их поселили отдельно от всех? Привели сюда, на третий этаж, показали койки и сказали: вот твой дом, а это - все твои братья... А Божко мне уже дважды соврал. По пустякам, но дважды. Он думает, что провел меня, малец. А мы его готовим для того, чтобы он отправился с заданием за многие километры и сделал там все, что надо... Нас бросят первыми, первыми мы и пойдем, с надеждой только друг на друга. Ты, Хайдукевич, почаще об этом думай. Вместо танцев.

Он идет от казармы к штабу, думая о Климове, вспоминает беспомощное его лицо, стриженую голову, большие красные руки, то, как он языком слизывал слезу.
"Какой отпуск перед разведвыходом!"
Нет, решает Семаков, Хайдукевич не сумел бы так поговорить с парнем. Не сумел бы. Главное, не стал бы, как пить дать. Служить ему еще надо, служить не один год, молодому да раннему. В двадцать лет ротный...
- Ну-ка, лейтенант, ответь мне, почему, к примеру, Назирова не надо поощрять краткосрочным отпуском? Человек как огня боится твоего отпуска. Знаешь? Эх ты, братец кролик... По их обычаю, семья должна будет его встретить таким застольем, что отцу, бедному человеку, потом полжизни работать на этот краткосрочный отпуск. А парень не хочет вводить семью в расход. У него ведь шесть братьев и семеро сестер. Тринадцать, кроме него. Это-то знаешь? Что ты знаешь? Бумажки?

Семаков поднимается по ступенькам штаба. Гвардеец со штык-ножом и с красной повязкой отдает честь. Капитан долго смотрит на бляху его ремня, а потом говорит:
- Дорогой писарь Гапонов! Ремень у тебя висит, как на водовозе дяде Кузе, сапоги не чищены с прошлой пятницы. Что ты смотришь на меня своими голубыми глазами? Учу тебя, учу, а толку как от козла.

3

Лейтенант летит через горящий обруч. Так бы это сделал тигр в цирке. В полете он бросает нож, раскалывающий деревянный щит с нарисованной маслом нелепой фигурой в хаки. Щит раздваивается, образовав из половинок подобие римской пятерки. Это замечают и лейтенант и Поликарпов, потому что лейтенант небрежно показывает пятерку пальцами, а Поликарпов понимающе и радостно кивает.
Но они не в цирке, и не бенгальский тигр прыгает через затянутый пламенем обруч: разведчики занимаются акробатикой и мечут тяжелые ножи в Бобсика. Поликарпов не знает, кто и когда назвал так урода с фиолетовым - сливой - носом и фельдфебельскими усами. А спрашивать пока неловко. Изрытая ножами деревянная грудь Бобсика увешана крестами, звезд на одном его погоне хватит сразу нескольким полным генералам.
Наверху, на балконе, где занимаются каратэ, стоит еще Понс - толстая, набитая опилками кукла, по раздутой голове которой бьют кулаком. Понс опасен: если удар оказывается недостаточно резким, тяжелая рука манекена - килограммов тридцать - опускается тебе на шею.
Слава богу, сегодня опять что-то не ладится с автоматикой, реле не срабатывает, и Понса самозабвенно бьют, не опасаясь ответного удара. Он так и стоит, подняв тяжелую руку, идиот с раздутой головой.
Удары ножей, вонзающихся в дерево, крики солдат бьются в спортзале, к стенам которого прикрепили с десяток турников, а к потолку - шесты, канаты, боксерские груши на растяжках, тяжелые брезентовые мешки с понсовскими внутренностями; по стенам развесили маты, щиты на рессорах - на них солдаты, отрабатывая удары, обрушивают тяжесть своих кулаков и пяток.
Поликарпов во все глаза глядит, как непрерывной цепочкой его новые товарищи пробивают пламя вытянутыми в струну телами. Пропитанная бензином тряпка, которой обернули обруч, чадит, на пол слетают черные ошметки пепла. Иногда кто-нибудь из прыгающих задевает кольцо, и фейерверком сыплются на маты тлеющие лохмотья. Прыгавший гасит огонь на себе ладонями. Копоть подымается к потолку.
Хайдукевнч стоит на страховке. Даже со стороны Поликарпов почти физически ощущает крепость его спины и рук, когда тот приподымает, подталкивает, шлепает приземляющихся, выталкивает их с матов, освобождая место следующему прыгуну.
- Толчок. Ноги. Держать. Спина. Кульбит. Шея. Цел? Не брыкаться. Толчок! Поликарпов!
- Я!
- Почему не работаешь?
- А разве можно?
- Нужно!
Дима смотрит на новенького. На полголовы ниже, лицо вроде простодушное. Но глаза хитрые. Крепкий. Сильно развиты мышцы шеи - треугольником. Бычок на крепеньких ножках. Хорошо знает немецкий, с разговорником справился за сутки, пока стоял дневальным.
- Вперед!
Вот он стоит, изготовившись к цирковому прыжку.
"Мама, никому и в голову не придет, что я теперь до-лаю".
Перед ним Климов, сзади Божко. Он в одном ряду с настоящими разведчиками. Тельники одинаковые: полоски голубые, под цвет неба.
"Никто из вас не видит, что я вытворяю. Отец, я же родился для ВДВ!"
Он не бежит, а будто семенит к обручу, свеже полыхающему огнем. На ходу лицо его бледнеет, принимает все более удивленное выражение - брови ползут вверх, глаза округляются... Он, кажется, слишком медленно приближается к обручу, раздумывая, прыгать или свернуть, но последним, неожиданно длинным шагом резко прыгает на мостик и с криком взлетает так высоко, что Диме приходится отскочить в сторону.
На маты падают стойка с обручем, Поликарпов, отдельно тапочки. Солдаты бросаются к новенькому, подошвами давят лужицы расплескавшегося огня. "Выгонят",- думает Поликарпов, лежа лицом на мате. Вставать не хочется. Он вырывается из рук, подымающих его.
Лицо в крови. Не замечая, он размазывает ее по лбу, щекам. Потом, взглянув на алую ладонь, понимает, что разбился, и бледнеет.
- Бегом под кран! - По лейтенантским глазам ничего не понять.
"Теперь уж точно выгонят",- заключает Поликарпов. Его мутит от вида крови. К его досаде, остальные пролетают сквозь обруч кошками. В полете тела расслабляются: после упругого толчка о мостик тело раскрепощается и словно втекает в кольцо. Высокий Климов прыгает, кажется, красивее всех: он проносит тело сквозь обруч, будто вдевает уверенно нитку в игольное ушко.
К Поликарпову подсаживается Назиров.
- Ты знаешь как летел... Ну, как... Два с половиной метра летел, вот как!.. Я смотрел... Красиво.
"Издевается?" - думает Поликарпов.
- Честное слово!
Теперь они сидят вдвоем, глядят, как лейтенант, оставляя на страховке Климова, то и дело пристраивается к прыгунам. Мягко выбрасывая колени, он разбегается, аккуратно отталкивается и чисто пробивает пламя вытянутыми руками, в одной из которых зажат нож. Получается красиво, и, самое главное, видит Поликарпов, это лейтенанту очень нравится.
- Отлично, товарищ гвардии лейтенант,- кричит каждый раз Назиров.- Пять баллов. Лучше, чем в цирке.

Обруч выносят на улицу, однако в зале не перестает вонять горелой тряпкой и бензином; от чада першит в горле.
Ставят фанерную стенку, разрисованную под кирпичную кладку, с прорезью-окном. В небольшое отверстие предстоит крутить переднее сальто.
Лейтенант берет Поликарпова за подбородок и поворачивает к свету.
- Крови нет.
- Ее и не было. Это лимфа,- говорит Поликарпов и
улыбается.
- В строй!
- У тебя выйдет,- говорит вдогонку Назиров.- Выйдет отлично. Пять баллов!
- А вам, Назиров, особое приглашение?

- Старший разведчик гвардии ефрейтор Назиров,- в первый же вечер протянул Поликарпову ладонь горбоносый солдат со сросшимися на переносице бровями.- Дембель весной. Ты около меня ходи.
- А почему ты без лычек? - простодушно спросил Поликарпов и сразу понял, что сказал глупость.
- Лычки у Ризо чернилами на плечах нарисованы,- на койке рядом с поликарповской лежал парень, заложив руки под голову, смотрел в потолок.- Сними тельняшку, убедись.
- Э, Климов,- белки у Ризо мгновенно покраснели.- Зачем мешаешь, если двое разговаривают!
Он увел Поликарпова в умывальник.
- Приказ уже есть. Капитан Семаков сказал, что будет. Ты верь. Климов не знает.
- Я верю,- смутился Поликарпов.
- Мне по-другому никак нельзя. Отец с фронта пришел - старший сержант. Ханбута в ВДВ служил, сержант. Мне нельзя. Я тоже буду. Верь.
Казарму Поликарпов изучил в тот же вечер. Койки в один ярус. Умывальник и гальюн чистые. По-настоящему чистые. Пол в спальне моют и скоблят, а не натирают мастикой, от которой руки по локти становятся ядовито-оранжевыми и подташнивает, когда натираешь щеткой. Телевизор с большим экраном, бытовка в зеркалах. Какая же это казарма? Жить можно. В проходе между койками - перекладина, рядом с каптеркой и комнатой для оружия - помост с гирями, гантелями.
Он заглянул в класс, за решетку, где стояли пирамиды с оружием...

Поликарпов поставил табуретку прорезью в сиденье строго параллельно спинке койки, открыл тумбочку, аккуратно разложил мыльницу, зубную щетку в красном футляре с пометкой "АП", болгарскую пасту "Meri", белый лоскут для подворотничков, три катушки - белых, черных и зеленых - ниток, десяток иголок на картонке - собрала мать; баночку с гуталином, сапожную щетку, станок для бритья, так еще и не распечатанную пачку иранских лезвий (подарок отца), помазок в пластмассовом стаканчике, крем для бритья, стопку авиаконвертов.
- Что ты там шуршишь? - не поворачивая головы, спросил сосед.
- Чей-то хлеб с сахаром. В тумбочке его держать не следует. Начинает вонять от мыла и гуталина. Потом будет есть противно. А сахар между кусками хлеба намокает. Тоже ерунда выходит.
- Это ты, Поликарпов? - приподнялся на локте сосед.- Ты откуда такой?
- Какой?
- Деловой.
- Какой там деловой,- улыбнулся смущенно Поликарпов.
- Я ваш командир отделения. Младший сержант Климов.
- А как тебя зовут? - с готовностью завязать разговор сел на край койки Поликарпов.
- Не "ты", а "вы". Я пришел с задания и хочу спать. Встань с койки, сидеть на ней не положено.- Он повернулся на бок и натянул одеяло на голову.
- Понял,- сказал, продолжая улыбаться, Поликарпов.- С задания?
Пока его никто не трогал и не расспрашивал, он бродил по казарме, подошел со своей табуреткой к телевизору, повиснуть на перекладине постеснялся, зашел в класс, долго разглядывал стенды с разведпризнаками. Больше всех ему понравился цветной плакат с чужими знаками различия, формой одежды, эмблемами. Полистал разговорник. Нашел нужные слова с трудом. "Сохраним жизнь!"... "Что бы это значило?"...
В умывальнике кто-то старательно подбирал на гитаре аккомпанемент: повторял всего одну фразу и каждый раз сбивался в одном и том же месте. Поликарп знал, какой аккорд надо брать - простой D7. Но не стал... "Шуганут еще".
Дневальный, не видя, что за ним наблюдают, подошел к гире, толкнул правой три раза, ощупал бицепсы.
- Алеша, смотри! - Ризо отодвинул дневального, снял ремень, расстегнул воротничок.
"Сила в нем дикая,- сразу оценил Поликарпов,- но закрепощен".
Верно. Ризо тратил в два раза больше энергии, чем следовало. Он побагровел на пятнадцатом жиме.
- Ризо!
- Да,-с готовностью грохнул двухпудовыми гирями о помост Назиров.- Отлично получается? Пять баллов.
- Надо спокойней. Не напрягайся так.
Он взял гирю правой, бросил на плечо и, улыбаясь, стал жать. Чисто. Но подбрасывая. А когда почувствовал, что вены на лбу начинают набухать, перебросил гирю в левую. Он хитрил: еще два раза правой - и он бы дошел, стал бы подбрасывать, клониться левым плечом к полу. Но он знал, когда надо заканчивать, чтобы произвести эффект. Левой он выжал семь раз и аккуратно поставил гирю на помост.
- Еще?
- Слушай,- сказал Ризо,- отлично! Ты меньше меня! Я - чемпион. Иди ко мне. Я тебя научу.
- Я не против,- ответил Поликарпов, заметив, что вокруг собрались разведчики.- У нас тренер был нормальный. Спокойный мужик. Меня на мастера по штанге тянул. Не успел просто до армии.

Поликарпов сыграл на гитаре, у него появились почтительные ученики. Гирями он работал достойно.
"Отец, все твое пригодилось,- написал он.- Поручили писать боевой листок, потому что почерк оказался самым красивым в роте. А почерки ведь у нас с тобой одинаковые". Ребята, кажется, приняли. Загадкой оставалось отношение лейтенанта. Семаков смотрел подозрительно.

В темноте зимнего утра левофланговый Поликарпов стучит тяжелыми подкованными сапогами. Его дыхание сливается с дыханием товарищей. Еще не пришедшие в себя после сна десантные батальоны занимаются утренней физзарядкой.
Восемь минут ходьбы.
Бег по кругу.
Два комплекса вольных упражнений для отдельных групп мышц.
Тридцать пять минут занятий на гимнастических снарядах.
Потом с гирей.
Тренировка в беге на сто метров.
Семь минут бега поротно.
Он уже знает, что гири и гантели не только в их казарме. Когда его послали в штаб, такие же помосты он увидел в кабинетах начштаба, замполита. У писарей! А у врачей стоят брусья. Врачи больше всего поразили воображение Поликарлова. Им-то зачем? Лейтенант слышал, что так даже у командующего в Москве.
С утра Поликарпов уже крутит "солнце" на допингах. "Это такие гимнастические качели, делаешь полные обороты, понятно? Слабым десантник быть не может, как не может быть парашют без купола",- написал он хуторскому другу.

За окнами темно. Все устали - от криков, грохота падающих тел. Ноги дрожат, начинает кружиться голова.
Климов выходит на воздух. Кругом синий снег. Тишина. Никто не ходит строем, ветер не гуляет в соснах, по-домашнему желтым светятся окна его казармы на третьем этаже.
Климов дышит чистым лесным воздухом, стараясь разглядеть в небе намек на завтрашние парашютные прыжки. Звезд нет. Тучи. Всего-то и нужно - крепкий мороз и несильный ветер, который бы сдернул с неба облака...
"Семаков не отпустит,- думает он.- Скоро разведвыход. Кто пойдет вместо меня? Ни за что не отпустит".
С утра, в промерзшей бээмдэ, поглощенный собственными размышлениями, не слушая спора ребят, Климов думает: с той минуты, как он оказался в канцелярии у капитана с Хайдукевичем, все пошло навыворот.
Он никогда раньше не плакал. Ни мать, ни интернатские не видели его слез. Их слезы - матери и приятелей - он видел часто: плакали от него самого,- но никто не мог заставить пролить слезу его, Климова. Тоска, сжимающая горло, не должна быть заметной, печаль надо носить в себе, никто не должен видеть твоего лица несчастным.

Письмо в военкомат отправлено, ему показали копию. Климов поблагодарил. Но отчего капитан, глядя ему прямо в глаза, строго сказал тогда: "Без шуток, мальчик!" Неужели он догадывается? Чушь. Климов и сам еще не знает, что именно он придумает.
Ему надо домой.
Сегодня он проснулся среди ночи, сердце ныло от воспоминаний. Он подумал о матери - только в армии он подумал о ней именно так,- и что-то тоскливое и непонятное - жалость? к кому? к себе? - сжало горло, во рту появился металлический привкус, словно ложку лизал. "Кому мы с тобой нужны..."
Он понял в эту ночь: защитить свою мать положено только ему, взрослому сильному человеку, которого она все же зачем-то родила двадцать лет назад.
От этой мысли ему стало вроде бы легче, и он решился, не испытывая сомнений в правильности своего дела.
"Я приеду,- твердил он, снова засыпая,- я приеду".
Он обязательно должен появиться дома - с крепкими руками, никого не боящийся сын своей матери. Все должны увидеть треугольник его тельняшки на морозе. Чем скорее он появится там, тем легче матери станет. Он все поставит на своп места.
"Без шуток, Климов",-сказал ему капитан.
А он и не шутит.

В письме домой он рассказал о запросе в военкомат, растрогался своими мыслями, что все же обязательно приедет, пусть не сейчас, позже, а сестру - ручка долго раздумывала в этом месте - мать пусть назовет в память бабки Татьяной. Бабка была добрая. И после подписи нарисовал эмблему - парашют с кораблями в стороны и вверх.
Открывается дверь, выпускает клубы дымного тепла. Выходит лейтенант и, усмехаясь, говорит:
- Плакали прыжки? Декабрь - дурацкое время.
Дима стоит рядом с Климовым в тренировочном костюме, вровень, обхватив плечи руками.
- Сколько здесь живу, каждый декабрь такой,- говорит он.- Ни одного еще хорошего не видел. Ты-то не знаешь, а я родился здесь. Неподалеку.
Он топчет снег стертыми полукедами.
- Плакали наши прыжки, Климов. Снега бы побольше. Поотбивают молодые об мерзлую землю пятки.
- Выходит,- говорит Климов,- десант сбрасывают только в хорошую погоду? Нет погоды - нет войны?
- Здравствуй, Новый год,- тихо смеется лейтенант.- Такая, Климов, как сейчас,- наша. Чем хуже, тем лучше. Ни одна собака не увидит и не услышит. Нам не погоды ждать, а непогоды. Разведвыход получится, не сомневайся, еще похуже будет. Теперь ведь молодых надо бросать, им в первый раз условия нужны простые, ты же знаешь. И поменьше бы ветра, а то растащит, так что за неделю по деревням не соберешь. Прыжки в такое время - не самое приятное в десантной службе.
- А что приятное? - спрашивает Климов.
- Что? - лейтенант становится серьезным. Он молчит, разглядывая небо.- Наверное, чувствуешь, что ты очень нужен, что, кроме тебя, этого никто не сможет сделать. А потом, разве ты не ощущаешь себя настоящим мужчиной? Я так думаю.
Климов пожимает плечами.
Они стоят в желтом кругу света, два рослых молодых человека, почти одногодки - лейтенант и сержант, которого командир считает своей правой рукой: после прошлого разводвыхода Климов, кажется, понимает его с полувзгляда.
- Все собираюсь задать тебе один вопрос. Я к тебе как будто пригляделся,- начинает Дима.
- Я к вам тоже.
Это похоже на дерзость, но Дима знает, что у Климова такие вещи слетают с языка непроизвольно, а выдержка командиру не должна изменять.
- Значит, мы друг друга понимаем. Что ты собираешься делать после армии?
- А что?
- Могу я знать? Из любопытства.
- Работы везде много,- пожимает плечами Климов.- Безработицы не намечается.
- А учиться будешь?
- Может, буду, может, нет. А что?
- Где?
- Товарищ лейтенант, если вы насчет училища, то не надо. У меня дома дел - во,- он проводит ребром ладони по горлу.- Наверное, уже знаете.
- Ты пойми, сейчас никак нельзя тебя отпустить.
- Я понял, товарищ лейтенант,- обрезает Климов.- Я все понял.- "Чтобы я еще когда-нибудь перед кем-нибудь пролил слезу? Вот вам!"
- Я сделал все, что смог.
- Большое вам спасибо, товарищ лейтенант.
Дима не хочет слышать иронии:
- Все, что смог. Ты человек взрослый, сам сержант, командир.
- Все, товарищ лейтенант, закончим на этом.
- Ну, так как же с моим вопросом?
- А почему вы именно ко мне со своим вопросом?
- Ну, это понятно. Ты толковый, умный.
- Спасибо.- Климов усмехается.
- Я совершенно серьезно. Я к тебе давно присматриваюсь, ты знаешь и мое к тебе отношение. Ум в тебе завидный, физическая подготовка - дай бог каждому.
- Товарищ лейтенант, я человек недисциплинированный.
- Не замечал.
- А это только сам человек может знать. Я, например, все сейчас делаю только потому, что мне это нравится. А так бы... Это мне повезло, что я в разведчики попал, на интересное дело. Если бы не это, я бы, может, водку пил или в самоволки бегал к девицам. Честное слово. Например, если бы я в какие-нибудь понтонные войска или в пехоту попал. Я себя знаю...
- Ну что ж,- Дима смеется,- выходит, я тоже недисциплинированный человек. Я пошел в десантники, а не куда-нибудь в радиотехнические войска.- И уходит в спортзал. Разговор не получился.

- Что, плачут наши прыжки? - из темноты бесшумно возникает Семаков.
"Ходит, как тень",- вздрагивает от неожиданности Климов.
- Вы о чем это с лейтенантом?
- Да насчет училища, товарищ капитан. Лейтенант Хайдукевич спрашивает.
- Ну, а ты?
- У меня дома дел много, вы знаете.
Семаков несколько секунд смотрит на Климова, а потом говорит, едва сдерживая ярость:
- Дома, дома! У тебя жизнь впереди! Вся жизнь! Дома... Да если бы мне такое предлагали когда-нибудь! Ты посмотри: подполковник Ярошевский, даже твой лейтенант... Эх ты, братец кролик, пороть тебя было некому, это уж точно. Заладил блажь, ерунду какую-то, слушать противно!..

Это продолжается последние пятнадцать минут.
Зал погружен в темноту, пока не поджигают обруч. Одновременно вспыхивают цветные прожекторы под потолком; прожекторы мигают, выхватывая из темноты мечущиеся фигуры. Зал дрожит от криков, хрипов, стонов, свиста "мин", "взрывов", "пулеметных очередей"... Поликарпов жмется к гимнастической стенке, рядом с ним - капитан Семаков. При вспышках прожекторов лица солдат кажутся безглазыми масками. Тени летят откуда-то сверху, кто-то бежит мимо, розовым сверкают холостые автоматные очереди. И крики, крики, от которых немеет затылок.
- Все понятно? - кричит Семаков.
Поликарпов старается разобраться в происходящем. Откуда эти стоны? Кто может так стонать? Что это? Разведчики проносятся мимо с оскаленными в крике ртами, но именно их криков почему-то не слышно. Горит обруч, сквозь него летит человек с автоматом в вытянутых руках. Очередь. Автомат за спину. Что он делает? Канат свисает с балкона, человек подтягивается на канате, забрасывает ногу за перила, переваливается через них. Что там, наверху? Понс? Прожекторы на мгновенье выхватывают фигуры, это напоминает детское "замри", потому что в освещенное мгновение фигуры кажутся застывшими в нелепых позах... Человека долго нет, он там, наверху, с автоматом, а сверху летит кто-то другой, валится на пол. Ризо? Лицо Назирова багрово - это вспыхнул и погас красный прожектор. Ризо крутит сальто в окно, страшно крутит - кувыркается над самой кромкой, над обрезом окна, подоконником, едва не задевая его лбом. Нож летит в щит, сыплются щепки. Прыгают с балкона, летят горизонтально, бьют во что-то огромное пятками. Бобсик...
Семаков хватает растерянного Поликарпова и прижимает к стенке:
- Собьют!
Лицо лейтенанта блестит от нота, щеки ввалились, вместо глаз - белые щели. Кто-то срывается с каната, автомат отлетает к ногам Поликарпова. Кто это стоит на пути Климова? Удар, бросок, Климов с лейтенантом на полу. А рев не затихает. Кто так стонет?
Поликарпов, кажется, начинает что-то различать. Он уже видит, как, раскинув в стороны руки, сверху летит Божко... О, он все-таки валит стенку, опрокидывает ее, падает вместе с ней... Мимо проносится Климов и прыгает на канат, цепляется высоко...

Когда вспыхивает свет и выключают магнитофонную запись "боя", невозмутимый Семаков выходит на середину зала, строит едва стоящих на ногах разведчиков и говорит:
- А теперь, товарищи гвардейцы, разберемся, что к чему. Подведем, так сказать, маленькие итоги...
Дима ладонью стряхивает с лица пот, тяжело дышит:
- Сейчас он вам дрозда даст! Он в темноте, как сова, сачков видит!
Поликарпов во все глаза смотрит на Хайдукевича: он еще не верит, что скоро будет уметь делать то же самое. У Ризо разорвана на плече тельняшка, Климов высасывает кровь из царапины, Божко трясет кистями рук.
- Назиров, выйти из строя!
Рнзо в тапочках, с развязанными тесемками на шароварах, в рваной тельняшке выходит строевым и так старательно поворачивается кругом, что едва не падает.
- Ну что ж, товарищ Назиров,- говорит Семаков,- можете пришивать лычки. Подписан приказ о присвоении вам воинского звания гвардии ефрейтор. Командир полка просил поздравить от себя лично, думаю, что это не последнее ваше звание.
- Конечно, не последнее, товарищ гвардии капитан! - едва не кричит Рнзо.
Все смеются, а Климов, вытирая согнутым пальцем слезы, говорит стоящему рядом с ним Божко:
- Нет, Витя, мы с ним не соскучимся.
Ночь. Тихо. Вышагивает - наверное, по одной доске - дневальный. Считает шаги. Борется со сном.
Дима сидит в канцелярии над проклятым расписанием. Пепельницу так и не выбросили. Дима пересчитывает окурки. Если так будет продолжаться, он не то что в регби, но и в ручной мяч перестанет играть. Надо бросать сразу и навсегда! Эта - последняя.
Осторожно, чтобы не скрипнула, он отворяет дверь и шепчет:
- Выброси к чертовой матери. Чтобы пепельницы я в канцелярии больше не видел! Увижу - наложу изыскание.
- Есть, товарищ лейтенант.
"Есть". Все отвечают одинаково. Он и сам отвечает так же. "Господи, что ж мие - рвать гвардейцев на части? Где взять время? Я разведчиков должен готовить, не поваров". Он сидит над расписанием: политподготовка, тактико-специальная, воздушно-десантная, техническая, вождение боевой машины, строевая, физо... Теперь еще эта неожиданная полоса препятствий, выдуманная Семаковым. Куда ее вставить в расписание? Вместо чего? За счет чего отыскать в сутках двадцать пятый час?
- Сами думайте,- сказал капитан.- И чтобы побольше динамики было у гвардейцев, чтобы этим самым местом не трясли, как гусыни. Чтобы этот ваш Поликарпов...
- Есть! - Дима не разжал сцепленных зубов.
"Есть"... Разведподготовка - вот главное, чем он должен заниматься: радиостанции, карта, владение своей и чужой техникой, джип, гранатомет. Стрельба. Боевые приемы! Когда?
- Хайдукевич,- говорит ему командир полка,- твой разведчик встречается с разведчиком чужим. Ситуация редкая, по теоретически возможная. Кроме дерзости - что? Умение. Совершенство! Каратэ - для барышень. Суперкаратэ! Надо остаться в живых и выполнить задание. Если не так, зачем ты нужен?
"Да",- вздыхает Дима. Командир в прошлом месяце пришел на занятия и, посмеиваясь, пропустил через себя всех... кроме Климова и Назирова. С Назировым он долго возился, а после Климова пнул мат ногой:
- Поскользнулся. Слюной, что ли, мат измазали?
Дима просыпается, лежа щекой на столе. Чернильные буквы расписания поплыли. Он вытирает губы ладонью. От сигареты - аккуратный столбик пепла и прожженный след на крышке стола.
Дима, потирая подбородок, высчитывает по календарю, какой сегодня день.
Воскресенье.
Ну вот, в первый раз он и переночевал в казарме у своих разведчиков. Да...
- Будь добр,- просит Дима дневального,- найди у кого-нибудь бритву.
Через несколько минут Поликарпов приносит ему горячую воду, крем, станок, помазок в пластмассовом стаканчике и нераспечатанную пачку лезвий.
Через два часа Дима ведет роту на полосу препятствий.

4

Снег набух, забор запятнан потеками, белая кирпичная кладка здания штаба стала серой. Тучи, кажется, задевают вершины сосен. Ветер растаскивает тучи, рвет их, опять собирает над городком. Вчерашние следы в снегу потемнели, дорожки подтаяли, сырость забирается под куртки. Сапоги разбивают черное стекло луж, скользят по льду.
Полоса препятствий тянется вдоль забора, затем поворачивает вправо и заканчивается небольшой цементной трубой-лазом, почти упирающейся в новый изгиб забора. На полосе - металлическая вышка, от вершины которой тянутся к земле стальные тросы, проволочные сетки, натянутые над землей и напоминающие внутренности распотрошенного дивана, сваренный из обрезков труб лабиринт, завал, укрепленный ров, кирпичные стены. На этой полосе даже стоят два небольших домика - то ли часовни, то ли будки стрелочников.

Взрывы начались с утра; рядом лес, за лесом десантники работают с толовыми шашками, капсюлями, бикфордовым шнуром, учатся рвать колючку, рельсы, фермы мостов, минировать здания, пусковые установки. От взрывов с сосен слетают тяжелые комья мокрого снега.
Прислушавшись к очередному взрыву, лейтенант на ходу спрашивает строй:
- Сколько шашек?
Стук сапог слитен. Поликарпов шагает последним.
- Две,- торопясь, чтобы его не успели опередить, говорит он.
Хайдукевич продолжает молча шагать рядом, осторожно ставя ноги на лед.
- Сколько? - снова спрашивает он строй.
- Две,- повторяет Поликарпов, но прежней уверенности уже нет в его ответе.
- Левое плечо вперед,- командует лейтенант.- Вы, Поликарпов, гадаете, а судить надо только о том, что знаешь наверняка. Различить силу звука взрыва одной или двух шашек неспособен даже профессиональный подрывник, который только тем в жизни и занимается, что рвет взрывчатку. Как же вы могли понять - две или одна?
- Прикинул,- говорит Поликарпов.
- Прикинул,- хмыкает Дима.- Вы хоть шашку саму видели? Так вы и данные будете собирать? Например, стоит барак, вы с пятисот метров на него посмотрели, а потом докладываете командиру: "Обнаружен военный склад". Люди по вашим данным захватывают военный склад, а он оказывается черт знаем чем. Божко, вы бы ему на досуге рассказали.
- Уже,-смеется Божко.

- Семьдесят в день? Чтоб у меня рога на лбу выросли, если сто километров не пройду. Это сначала туда-сюда, а привыкнешь - порядок. В день по семьдесят километров по снегу проходили и не жаловались, нам жаловаться некому... Один раз нашей группе придали чужих, из десантного батальона, зачем, не знаю. Двое из них свалились через сорок километров. Плакали по-настоящему. У нас Ризо первый раз на лыжи встал, и тот шел, ни слова не сказал. Потом обливался, но шел... а эти плакали по-настоящему. Честно, рыдали, как грудные. Во мне такая злость поднялась, что готов был врезать: я, Божко, тащу его, гада, на спине, а он падает и не поднимается. Проклинали они всё на свете: "Бросайте нас, все равно не дойдем". Ну, что делать? Нам надо идти, войска на пятки наступают, а эти лежат. Я тогда уже сержантом был, не выдержал, говорю: "Хрен с вами, если вы такие обормоты. Считаю вас дезертирами".
Наши ушли, а я спрятался в елках: не бросать же, в самом деле. Смотрю, зашевелились. Ах ты, шесть на девять. Покудахтали они между собой, почирикали, поднялись, встали на лыжи и пошли. Значит, сила у них была? Была. А в конце они еще песни пели. Вывод: обыкновенные сачки. Ты это, молодой, учти. Скоро сам пойдешь.
Божко оказался справным учеником Поликарпова: ему-то и был показан аккорд D7. Взамен аккордов Поликарпов теперь получает информацию.
- Один раз мы подошли ночью к мосту. На той стороне - огонек. Туда-сюда, надо узнать, что это за объект, охраняемый или нет. Посылают меня и еще двух гвардейцев. Тогда я еще сержантом не был. Прокрались мы под мостом, в окно заглянули. Котельная. Сидит корешок с эмблемами связиста. Зачем он здесь? Стою за дверью, жду. Долго жду. Слава аллаху, выходит подышать. Я с автоматом. Бенц! Он побледнел и затрусился, затрусился натурально, как в мультфильме. Откуда ему знать, кто я такой! Мы же всё делаем тихо, нас никто никогда не должен видеть. Я ему говорю: "Штиль, зонст вирст умгэбрахт! ( Тихо, убью! (нем.)) Не дрыгайся!" Слушается. Я котел осмотрел, прикинул, куда заряды установить надо, угостил сторожа сигаретой, погрелся. Связист сидит, моргает. Потом видит, что я разговариваю со сторожем, решил бежать. Пришлось связать его таким узлом, что дед после меня наверняка час его распутывал. Доложил лейтенанту. Чин чином. Все о'кей. Могу научить узлам. Тебе, молодому, пригодится в жизни. Показать?
Аккордов Божко знает мало, поэтому Поликарпов требует от него все новых историй.
- Один раз мы уже к полку подходили, оставалось километров двадцать. Лейтенант говорит: "Идем на охраняемый объект". Пришли. Лежим. Послали нас троих - меня, Костюкова и Волкова: "Разведать и доложить!" Я еще сержантом не был. Лежим на пригорочке, наблюдаем. Лежать холодно, и что издали поймешь? Я люблю пощупать. Два ряда колючки, между ними должен ходить часовой, а часового нет. "Пошли, говорю, часовой может, кимарит за складом, надо подползти, пока его нет". А геноссе Костюков не хочет. "Нет, говорит, ну его на хрен, через два месяца дембель, проснется часовой, пальнет боевым. Не хочу". Ну, я полез сам, раз он не хочет перед дембелем нулю получать. Мне еще служить долго, мне можно... Пролез я под колючкой, а сам смотрю, нет ли часового. Не видно; наверное, пригрелся в тулупе. Подкрался я к боксу, внутрь заполз. Бокс пустой, двери не заперты. Ящики открываю - тоже пустые. Цинки из-под патронов валяются. Что-то не так. Отполз к своим. Лежим, смотрим, что будет дальше, продолжаем вести наблюдение... Ага, лошадь с возом заехала на склад, на возу сидит солдат. Раз солдат, объект военный. Мы лежим на опушке. Смотрим, через полчаса воз выезжает со склада. Я говорю Волкову: "Давай наперерез?" - "Давай". Мы побежали. Лошадь идет быстро, солдат на возу погоняет, мы бежим, чтобы успеть наперерез ему выскочить. Он уже было в лес, а тут мы с автоматами: "Стой! Слезай! Умгэбрахт н так далее". Он думал, мы шутим. "Кончай базар, говорит, ребята. Тороплюсь".- "Слезай". Мы в маскхалатах, грязные, как дворняги, рваные. Кто мы такие, на нас не написано, рожи зверские, я затвором передергиваю. "Слазь",- говорю, ем его глазами, как полагается, чтоб мороз по коже продирал. Ты бы видел, как он с телеги сползал! Белый, как молоко. Губы трясутся. Парень здоровый, побольше меня, танкист, будка - во. Ползет спиной и задом... по навозу... У него полная телега навоза была. "Что вы, ребята, что вы"... У Волкова вид тоже что надо: бежали, грязные, с ножами. Я танкиста спрашиваю: "Почему огорожено? Что за объект?!" Он молчит. Я ему еще строже: "Можем с тобой и по-другому". Он молчит. Волков говорит: "Ну, тогда давай его мне, он у меня быстро под колпаком заговорит". Танкист мялся, мялся, минуту еще стеснялся, а потом вдруг и говорит: "Я, ребята, свинопас. Чего вам от меня надо?" Как он это сказал, у меня от смеха чуть желудок не оторвался. Но смеяться нельзя. "Почему огорожено?" В общем, склад здесь был раньше, а теперь свиноферма, подсобное хозяйство танкистов, они отсюда свинину, видите ли, кушают. Я свинопасу на всякий случай говорю: "Если проболтаешься, что нас видел и о чем мы тебя спрашивали, я тебя из-под земли найду, ты от меня не уйдешь, понял?" Ну, он: "Конечно, конечно, ребята, что мы - не свои, что ли". Залез на воз, вожжи дернул, кобыла понесла. Потом мы к боксам вернулись, елкой следы замели, все честь честью сделали, чтобы на хвост не сели. Лейтенант еще спросил меня тогда: "Что ж ты сразу свиной дух не учуял?" А у меня как раз тогда простуда была, нос был заложен начисто. Так что сведения, Леха, должны быть только объективными. Запоминай.

Двое на вышке поднимают руки, лейтенант щелкает секундомером. Ему, в отличие от Поликарпова, полоса не кажется случайным набором препятствий.
- Десантирование с воздуха,- объясняет Хайдукевич в класее, вспоминая поднятый вверх длинный указательный палец училищного преподавателя,- предполагает, что до выброски крупной партии людей и техники площадку приземления обрабатывают бомбардировщики. Мы опускаемся на противника подавленного, на землю, уже распаханную бомбами. Заметьте, от умения летчиков точно бомбить во многом зависит успех десанта, сама его жизнь. Еще в большей степени мы зависим от тех, кто нас выводит в район выброски,- от пилотов транспортной авиации. Транспортники должны нас бросить точно на площадку, до этого обработанную бомбардировщиками. Сбой в работе, несогласованность авиаторов - загубленный десант. Мы требуем обоюдной точности и от бомбардировщиков и от транспортников.
В этом месте Дима обычно достает две листовки с прошлых учений.
"За нашу Советскую Родину! Дорогие товарищи, боевые друзья - авиаторы, успех зависит от дружных и слаженных действий десантников и авиаторов. Мы призываем вас, боевые друзья: образцово готовьте корабли к полету, тщательно изучайте поставленную задачу, точно и в назначенное время производите выброску десанта. Общими усилиями мы выполним поставленную задачу!"
"За нашу Советскую Родину! Гвардейцы, мы призываем вас организованно, в сжатые сроки провести погрузку боевой техники, строго соблюдать правила поведения в самолете, быстро и организованно покинуть самолет в районе десантирования, на учениях действовать смело, решительно, дерзко. Со своей стороны мы обязуемся: образцово подготовиться и подготовить авиационную технику, тщательно изучить боевую задачу к ее выполнению, строго соблюдать заданный режим полета, десантировать точно по времени и месту. Пусть крепнет боевое содружество десантников и авиаторов!"
- Есть пилоты,- говорит Дима,- асы. Например, майор Щетинин. Вот кто бросает! Корабль не шелохнется, когда прыгаешь: бежишь, как по паркету, а попадаешь точно на сборный пункт.
Он объясняет и видит перед собой внимательные глаза Поликарпова, повторяющие вслед за Димой губы Ризо, вечно сонную на занятиях в классе физиономию Божко, отсутствующий сегодня взгляд Климова.
- Вы должны прекрасно представлять: то расстояние, которое, покинув корабль, парашютист пролетает в воздухе, те минуты на земле, пока он еще не соединился с товарищами в крепкий боеспособный кулак,- самое трудное время. В бой десантник должен вступать с воздуха, для этого у него есть автомат и гранаты. Себя на парашюте ты защищаешь самостоятельно. Сержант Божко, какой для десантника момент самый неприятный? Самый неприятный момент для десантника, товарищ Божко,- момент приземления, когда он освобождается от подвесной системы парашюта. Совершенно верно, в этот момент ему не до сна!

Лейтенант кричит:
- Бей! С неба в бой! Дави врага, не давай ему головы поднять!
Оттолкнувшись от стальной палубы, Климов скользит вниз по тросу в люльке - двойнике парашютной подвесной системы со всеми ее лямками, обхватом, перемычками, замками. Ему не удается унять болтанку, его раскачивает, но автомат плюется розовым осмысленно. Летящий но соседнему тросу Ризо освобождает чеку.
- Открой глаза!
Граната Назирова оставляет черную отметину в прочерченном на снегу круге.
"Я бы тоже попал,- решает Поликарпов. Он чувствует себя среди разведчиков все увереннее.- Два сантиметра роста - это не разговор. Главное - воля".
Попасть с воздуха в небольшой круг может тот, чье хладнокровие сильнее боязни неловко приземлиться. Пускай десанту помогла своими ударами авиация, пусть даже перед самым приземлением площадку обработали пулеметы-роботы на парашютах, но место на земле, клочок, на который надо опуститься, десантник готовит для себя сам.

Автоматы лязгают о металл пряжек и замков, Климов и Назиров лихорадочно освобождаются от ремней. Именно сейчас почему-то замки - такие простые устройства - заедает, руки становятся непослушными, пальцы - негнущимися, ремни жестко врезаются в плечи, и сбросить их необычайно тяжело.
- Живей, живей,- секундомер в лейтенантской ладони отсчитывает опасные секунды.
Климов уже успел сбросить подвесную систему и ползет теперь под низко натянутой проволочной сеткой. Голову поднять нельзя; ватной куклой проползает, вдавливаясь телом в серый, мокрый снег, упираясь рантами подметок в землю. Лейтенант идет рядом.
- Смотри, Поликарпов, суетиться никогда не следует, тем более когда ползешь по-пластунски.
Бег. Дыхание сбилось, лица у Ризо и Климова малиновые, рты жадно хватают сырой воздух. Впереди - сооружение из покрытых ледяной коркой труб. Странно соединенные, под углами, на разной высоте трубы приходится преодолевать, переваливаясь через них, подтягиваясь, забрасывая тело наверх, падая, тут же снова громоздясь на более высокую перекладину. Эти трубы выматывают, шапка у Назирова слетела, ноги путаются, голова, наверное, идет кругом - небо, земля, небо, земля, небо... Поликарпов догоняет Назирова и нахлобучивает ему на голову шапку; Ризо не обращает на это внимания, он примеривается к прыжку через обложенный кирпичом ров. Ноги в кованых сапогах вес труднее отрывать от земли, снаряжение и автомат тянут вниз.
- Аккуратней, аккуратней, ребята,- приговаривает лейтенант, когда Климов с Назировым влетают в лабиринт.
Шаг вправо, резкий поворот, длинный шаг влево, поворот, вправо, поворот, влево...
- Хайдукевич, безобразие! - подходит сзади капитан Семаков.- Что они у вас делают! Кто у вас на полосе? Это вы мне хотели показать?
- Что, товарищ капитан? - оборачивается на секунду лейтенант.
- Что это у них, водопроводные трубы?
- Какие трубы?
- Это же автоматы! Разве можно так обращаться с боевым оружием! Ты посмотри, Хайдукевич, что у тебя Климов делает, он же автомат разобьет сейчас. Рядовой Поликарпов, как надо преодолевать лабиринт? Знаете?
- Ну, товарищ капитан. Вправо, влево,- бодро говорит Поликарпов.
Семаков оглядывает стоящих солдат и решительно входит в лабиринт.
Движения его четки, размеренны и скупы. Он проходит поворот за поворотом, тратя на них ровно столько времени, сколько этого требует шаг вправо, поворот, шаг влево... Капитан помогает себе руками, почти все делает на руках. Похоже, они у него железные. Пробежав несколько метров, он легонько перемахивает через забор, переваливает тело на ту сторону.
- Так? - спрашивает он, подходя к Поликарпову.- Кто может лучше?
- Товарищ капитан,- говорит Поликарпов,- но вы же не в куртке и без автомата, как они,- и пугается своей храбрости.
- Какая разница! - возмущается капитан.- Я и в куртке так же сделаю. При чем здесь куртка!
- Разойдись!- кричит Хайдукевич.- Гранаты!
Климов бежит к провалу ходов сообщения, вынимая из-за пояса гранату. Он проваливается в ячейку и выныривает совсем в другом месте, пробравшись через узкий подземный лаз. Почти одновременно с ним появляется шапка изготовившегося к броску Назирова. Вслед за хлопками взрывов разведчики выбираются наверх и, зажав в зубах рукавицы, вынимают на бегу взрывпакеты.
- Хайдукевич,- идет рядом с лейтенантом Семаков,- все-таки я не понимаю. Я не один раз говорил насчет автоматов. Из них же вам самим стрелять, это не чурки.
Климов, стараясь унять неслушающиеся пальцы, резинкой крепит к стропилу стоящей на полосе кирпичной будки взрывпакет, прижимает к косому срезу бикфордова шнура спичку.
Лейтенант вполуха слушает Семакова, посматривая на секундомер.
- Понятно, товарищ капитан...
- В том-то и дело, что всем все понятно! Всегда всем все понятно, но на практике...
- Берегись!
Хлопают взрывы; Поликарпов, не отходивший от офицеров и оказавшийся к взрывам спиной, приседает от неожиданности, осторожно смеется и оглядывается - не видел ли кто-нибудь. Но все заняты Климовым и Назировым, уже . карабкающимися по стене в три этажа. Верхнее окно так высоко, как бывает высоко окно третьего этажа очень хорошего дома. Похоже, у обоих открылось второе дыхание: по вертикальной стене они взбираются со сноровкой ящериц. На узких обледенелых балках сапоги скользят, надо глядеть под ноги, стараться замечать только поверхность брусьев и не думать о метрах до земли. Грузный прыжок на первую площадку, еще прыжок на три метра вниз и, наконец, последний...
Ножи вонзаются в чурбаки с веселым хэканьем людей, увидевших конец работы; так в предвкушении перекура плотник последним ударом вгоняет топор в бревно.
Шаткие мостки, переброшенные через ров, который летом заливают водой, они пробегают не останавливаясь. Это расчетливо: остановка и последующий шаг мостки раскачают, удержать равновесие уже не удастся. Здесь нужна смелость, и оба удерживаются от искушения замедлить бег по узким и редким доскам.
Пробравшись но бетонному туннелю, разведчики почти одновременно открывают огонь из автоматов.

- Ну? - спрашивает Семаков.
Хайдуксвич молча протягивает секундомер. Капитан искоса смотрит на Димину ладонь:
- На минуту позже включил? - и идет прочь.
Ризо старательно отчищает новенькие ефрейторские лычки от грязи и ржавчины, он тяжело дышит.
- Сколько, товарищ лейтенант? - Климов без шапки, в облаке пара. Волосы на лбу слиплись, автомат прикладом волочится по снегу.
- Отлично,- говорит Хайдукевич,- молодцы,- и показывает секундомер.
- Ну,- Климов смеется, а Ризо озадаченно свистит:
- Почти летний норматив!
Климов проводит по лбу рукавом и говорит в спину Семакову:
- Ну как, товарищ капитан? Мы разведчики? Пятак за нас дадут?
Семаков не оборачивается.
- Нет, уж вы скажите, товарищ капитан.
Семаков останавливается, обводит всех прищуренным глазом:
- Поменьше шуму!
- Так как же все-таки, товарищ капитан?
- Ну, хватит, хватит,- он очень серьезен. Но вдруг не выдерживает и улыбается.- На четверть. Но не больше. С натяжкой.
"Слава богу",- радостно думает Дима.
- Следующая пара, на вышку! - командует он.
"Этим занятием я закрою час строевой подготовки. А строевую проведу..." Расписание не дает ему покоя: опять звонили из штаба, надо выделить пять человек на какое-то торжественное мероприятие.

Построив разведчиков в колонну но два, лейтенант ведет строй в казарму. Поликарпов шагает последним, ему приходится делать широкий шаг, чтобы попадать в ногу с рослыми солдатами. Он поправляет автомат за спиной. Его в первый раз не гложут сомнения.
"Я сумею,- думает он,- все сумею". Он уже почти уверен, что останется в роте у лейтенанта.

5

Лейтенант ведет группу к дальнему лесу. Он не раз бывал здесь н потому так легко отыскал тропку после трехкилометровой заснеженной целины. Небо серое, без просветов, низкое, ноздреватый влажный снег оседает под сапогами. Разведчики идут след в след, как приказал лейтенант. След за группой остается глубокий, черный, как след одного очень тяжелого человека.
Ветер теплый, дует в спину. Солдаты взмокли; многие расхристали куртки до тельняшек. Лейтенант ведет их к сиреневому, не по-декабрьски цветному - почти фиолетовому - лесу, стоящему подковой. Разведчики цепочкой втягиваются в эту подкову, уже начиная различать приметную - томнее лежащей по сторонам целины - дорогу.
Дима идет, размышляя о своих теперешних занятиях.
- Когда ты ставишь учебную задачу разведчикам,- учит Диму командир полка,- первая мысль - сложность. Толчок уму. Неординарность. Изобретательность. Войну никогда не втиснуть в схему! Любой учебник - только букварь, начало. Любой! Ты меня понял?
Дима понимает.
- Дурака ни я, ни ты терпеть не захотим. Кто в дураке души не чает, знаешь? Враг! Это же прелесть - дурак в противниках!.. Я как-то ехал в поезде с преподавателем-моряком. Знаешь, как он напутствует выпускников? "Вам на корабле, может, еще как-то простят излишнюю резкость, простят даже лишнюю рюмку. Одного вам никто не простит - тупости". Тебе же, Хайдукевич, я не прощу даже рюмки. Пьет слабый. Но с неживым, негибким умом разведчик не может быть принципиально. Этому учи своих. Учи думать! И выбирай по уму.

В лесу должна быть засада, солдаты это знают, но где, в каком месте, лейтенант не сказал. Места засады не знает и он сам.
Они проходят мимо большой скирды с черным верхом и ярко-желтым основанием. Наверняка снизу недавно брали солому. Следов саней или телеги не видно, хотя клочки соломы еще долго встречаются на пути. Солдаты чувствуют, что за их группой давно наблюдают из леса, наблюдатель уже, конечно, видел, как они миновали скирду и спускаются в лощину.
Вперед, в дозор лейтенант отправил Божко и Поликарпова. Но что можно увидеть, если лес, по которому они идут, везде одинаков - одинаковые сосны п нетронутый, усыпанный хвоей снег! Надежда только на молниеносную реакцию Божко при первом шорохе, хрусте ветки, неосторожном движении... Нападение будет неожиданным и злым: способности ушедших в засаду известны.

Солнца не видно за тучами.
Божко с Поликарповым оставляют за собой аккуратную цепочку следа.
Поликарпов рассуждает об однообразии леса и о своей в нем беспомощности. Он очень внимательно смотрит по сторонам, стараясь отыскать хоть какие-нибудь следы побывавших здесь людей, но различить что-либо подозрительное не в силах. Он только понимает, что дорога давно не хожена. Через пару километров он уже идет, просто уставившись под ноги. Лейтенант пытается учить их читать лес, Поликарпов запоминает рассказываемое, он может повторить без ошибок все, о чем говорит лейтенант. Но сегодня из рассказанного Поликарпов не сумеет использовать ровно ничего: леса он не знает, все свои восемнадцать лет он прожил в степи.
Лейтенант, к примеру, говорит, что даже в не очень старом лесу можно определить, в какой стороне невидимое солнце, где север или запад - по сучьям, цвету коры, по светло-зеленым, голубым лишаям на стволах, по смоляным потекам или по скрытым сейчас под снегом муравьиным кучам. Летом прибавляются еще и яркость окраски ягод, и - на ощупь - сырость земли под кустами. Поликарпов запомнил, что на север у елок сучья много короче, а кора грубее, что у сосны вторичная - бурая, потрескавшаяся - кора на северной стороне поднимается выше по стволу и на той же северной стороне больше лишайника, что северный скат муравейников круче южного.
Но что проку! Лес недоступен его пониманию, все деревья одинаковы, особенно зимой; он ни за что не отличит ольху от осины, а из кустов, наверное, узнает только орешник.
В детстве Поликарпов читал Арсеньева; но и Дерсу, для которого все в природе было разумным и даже живым, и сам Арсеньев представляются ему чем-то придуманным, он не верит, что так может быть на самом деле. Он остается подозрительным на занятиях по ориентированию: кажется, лейтенант просто учит тому, что положено по учебнику, но сам...
Поликарпов может пробарабанить, что алтари православных церквей, часовен и лютеранских кирх обращены на восток, а главные входы расположены с западной стороны, что алтари костелов обращены только на запад, что приподнятый конец нижней перекладины креста православных церквей обращен на север, а языческие кумирни с идолами смотрят фасадом на юг, но спроси его, в чем разница между кирхой и костелом или что такое алтарь...
"А лейтенант, интересно, знает? Или только учит?"

- Ну, ты даешь, Алеша. Лейтенант?..
Божко музыкальной памятью не отличается, поэтому Поликарпов услышит еще много историй.
- Хайдукевич читает карту, как ты разблюдовку в столовой. Уму непостижимо. Это я тебе говорю! Я с ним походил, будь спок. Раз шли ночью километров тридцать. По лесу. Темнота, ни звездочки. На ощупь шли. Ризо ногу подвернул, мы его тащили по очереди. Всё. Пришли. Дождик, слякоть, хозяин собаку запрет, не выпустит. Устали, злые, мокрые. Голодны. Пришли в пункт сбора. Лейтенант говорит: "Божко, здесь где-то пункт сбора. Поищи". Я пошел. Обошел порядком. Сигналы мои должны слышать на месте сбора, а никого нет. Как это? Я - туда-сюда, ведь не осел, ориентируюсь тоже в порядке. Никого нет! Лес, темнота. А жрать хочется до визга. Я тогда младшим сержантом... нот, еще не был. Только ефрейтор. Прихожу, докладываю: "Товарищ лейтенант, искал честно, как положено. Ни шиша нет".- "Не может быть!" Накрылись плащ-палаткой, посветили на карту. Лейтенант говорит: "Здесь".- "Товарищ лейтенант, я же сигнал не мог не услышать".- "Верю". Он мне и тогда доверял. "Здесь. Нигде больше. Или я не Хайдукевич"... Ты, молодой, слушай про лейтенанта. "Привал, говорит, отдыхать тихо, Божко - старший". И ушел. Полчаса ждем, нет. Час ждем, нет. А темнота страшная! Как он искал? Бог его знает. У нас вся надежда была на эту стоянку: дойти, порубать и рухнуть. Силы распределили только до нее, стоянки этой. А ее нет. Спать охота... Нет, тебе этого еще не понять.
Поликарпов, не обижаясь, соглашается.
- А он один ушел и вернулся только через два с чем-то часа. Привел этих гадов. Ну, к кому мы шли. Они, видишь ли, ошиблись но карте километров на пять. Потом лейтенант рассказывал: "Подхожу сзади, а они фонариком светят и тушенку кушают. Ножичком ковыряют"... Лейтенант ошибиться не может. Мы с ним по джунглям пройдем, будь спок. Он выведет откуда хочешь. Но и заведет в такие места, где ни одни человек не бывал. Это я тебе говорю. Спроси любого. Он берет, проводит карандашом по карте прямую линию, и мы идем. Знаешь, где идем? Там волк на брюхе не проползет! Лес - один черт, болото - дуй через болото, поле открытое - обдирай коленки, только задницу не поднимай высоко!
Поликарпов, слушая Божко, представляет себя в этих походах. "Я бы прошел. На одном дыхании. Ломы бы эти падали, а я бы прошел. Я выносливый. Выносливей любого из них".
- Джунгли! Точно. Самое главное, все видим своими собственными глазами: бывшие партизанские стоянки, аэродромы, которые с Большой земли грузы принимали, деревни сожженные. Честно. Идешь по пояс в траве, идешь, вдруг - бац, поляна. А посреди торчат столбы обугленные, бревна трухлявые, все в грибах. Что это? Деревня сожженная. Все травой заросло, никто уже эту деревню и не помнит, наверное... Мы постоим тихонько, постоим, лейтенант ее на карту нанесет... Как это зачем! Он все такие вещи на карту наносит - бывшие деревни, стоянки партизанские, просто даже бывшие блиндажи. Мало ли что, может, поможет кому-нибудь. Люди до сих пор ищут. Да и вообще... Потом идешь как заведенный, ноги железными становятся, прешь по бурелому танком, никаких политзанятий не нужно, и так все ясно. Смех, потом приходится Семакову доказывать, что это мы сами выложились, что нас никакая машина не подвозила... А раз лейтенант завел нас в болото, спрашивает: "Что это?" Бугорок, кочка большая, метров десять в диаметре. Кругом болото, стоишь, как на батуте: корни и трава сверху сплелись, а внизу - трясина, с головкой, с ручками. Бултыхнешься, и буль-буль, только пузыри поднимутся... Ну так вот, он спрашивает: "Что это?" Землянка, не землянка, яма не яма, перекрытие какое-то гнилое из березовых столбухов. А как копнули ножами... мамочки, я вообще в первый раз это увидел... А гильз! Мешка два, наверное, не меньше. Каждый из нас взял, ребята даже в дембель повезли. Лейтенант берет снял: "Думаю, все ясно. Считайте, поговорили. Вперед!" Ты бы видел все это... Пряжку нашли от портупеи, с офицерской звездой. Я сам нашел. Лейтенанту отдал.

Поликарпов снимает шапку, вытирает лицо. Виски мокрые, пот заливает глаза: ступать в след идущего впереди и ни разу не обернувшегося Божко трудно, приходится делать широкие шаги, а попросить попридержаться Божко он ни за что не посмеет. Ноет в пояснице, автомат на плече вдвое потяжелел, Поликарпов оттягивает ворот тельняшки, дует на потную грудь, вроде становится легче.
Он прикидывает: засада должна быть уже где-то здесь, рядом, втягивать группу так далеко в лес не имеет смысла. "Это же занятия,- рассуждает Поликарпов.- Зачем так далеко? Ну, допустим, мы изображаем проверяющих телефонную линию. На нас как бы должны напасть из засады. Как бы возьмут "языка". Кстати, кого?.. Меня?" Эта неожиданная мысль заставляет его на некоторое время забыть о тяжести автомата, усталости в пояснице и противной дрожи в икрах ног. "Нет, нет, зачем именно меня? Я неопытный, им со мной должно быть неинтересно"...
Вчера вечером Хайдукевич долго совещался с Климовым за закрытыми дверями канцелярии. После совещания Климов никому ничего не сказал, хотя ребята просили, а больше всех - Божко.
В засаду группа Климова ушла сегодня утром, когда они еще сидели в классе на занятиях по разведподготовке. Дверь оказалась приоткрытой, и Поликарпов увидел разведчиков в белых маскхалатах, с ножами на поясах, с кажущимися в их руках игрушечными новенькими автоматами. Они прогремели коваными сапогами, процокали по лестничным маршам, хлопнула входная дверь...
- Поликарпов, прикройте дверь,- приказал лейтенант.- Божко, проснитесь. Итак, строки из фашистского донесения... Божко, проснитесь наконец! Спали всю ночь, подушка еще не остыла.
Все, в том числе и Дима, знают, что на Божко, человека, в общем, резкого, быстрого, сильнее любого снотворного действуют занятия в классе, беседы, лекции, телевизор, даже кино. Он ничего не может с собой поделать: в классе веки его смежаются на второй минуте, в клубе - на пятой.
- Силы надо копить, понял? - объяснил Божко Поликарпову.- Все надо делать умно. Я на гражданке вкалывал, как дракон. Сменщик приходит, я - бац и набок. Разбудят, я - снова дракон. Опять с коробочки слез, снова в мир снов и сновидений. Это сечешь? - он показывает на грудь.
Даже у лейтенанта нет колодочек, а у Божко целых две - зелененькая с желтым за освоение целины и сиреневая за трудовое отличие. В увольнение он ходит с медалями и полным набором значков. Смотрится...
- Божко!
- Так точно,- во сне шепчет Божко.
- Вот строки из донесения штаба немецких войск времен прошлой войны.- Дима опять вспоминает поднятый палец училищного преподавателя.- "Особую трудность представляло найти места укрытия отряда русских парашютистов. Уже неоднократно установлено, что противник прекрасно маскируется в оврагах, которые тщательно нами просматриваются. Они предпочитают узкие щели по краям оврагов, маскируя их землей и кустарником. Эти укрытия поистине трудно найти, если противник только случайно сам себя не выдаст. Если нашим разведгруппам удавалось найти такое укрытие, то противник, используя снайперов и извещая одновременно главные силы отряда, старался избавиться от надоедливых наблюдателей без единого выстрела, криков "ура" и шума. Как только основные силы отряда по тревоге были в сборе, они оказывали упорное героическое сопротивление, используя при этом минимальное количество боеприпасов. Но даже тогда, когда противник не имел боеприпасов, он атаковал и защищался с невиданным фанатизмом. Каждый десантник был вооружен кинжалом, который он искусно пускал в ход". Божко!
- Так точно, товарищ лейтенант, я все слышу...

Но что это? Поликарпов замечает маленькую птицу. Ярко-красная - небольшой нахохлившийся комочек,- сидит она на сосновой ветке, отяжелевшей от снега, уставилась на Поликарпова немигающим глазом. Да жива ли она вообще? Какая красота! Что же это за птица такая... Широкая грудка, аккуратная головка с коротким клювом. Это снегирь? Это он так свистит? Ну вот, увидел снегиря... Поликарпов останавливается, улыбаясь смотрит на птицу, он, кажется, даже рот открывает от изумления.
И вдруг чья-то властная, сильная рука отбрасывает его с дороги, толкает так сильно, что он, раскинув руки, летит в снег.
- Беги,- слышит он лейтенантский то ли шепот, то ли крик.- Беги! - и успевает увидеть только спину, исчезающую среди сосен.
Куда?
Он озирается окрест. Впереди на дороге - Климов с Божко. Поликарпову не объяснили толком, что он должен делать. Он ползет в лес, к соснам, оставляя за собой в снегу едва ли не траншею. "По-пластунски, по-пластунски". Сердце прыгает в груди, колотится. "Мне же ничего не сказали. Что я должен делать? Куда бежать? Куда?" Он лежит под сосной, зачем-то ест снег, смотрит на дорогу, на Божко с Климовым.
Ои и до этого видел, как дерется Климов. Остервенело. Не как другие. Другие то ли стесняются, то ли в самом деле не умеют. В сравнении с ним другие - тюфяки:
"Что же я здесь лежу! Что они делают! Они всерьез..."
Когда Климов прыгает на противника и кричит при этом так, что дрожат стекла в спортзале, когда он делает подсечку и бросает напарника спиной на маты, все догадываются, как он будет делать это по-настоящему...
Ах, что он делает! Божко с ним не справится, не справится, это видно.
Нож едва не касается плеча Божко, тот успевает блокировать удар ребром ладони. Автоматы уже валяются в снегу.
"Что же я тут лежу!" - осознает всю нелепость своего поведения Поликарпов и вскакивает на ноги.
Климов бьет слева, Божко опять подставляет руку, бьет Климова носком сапога.
"Что же я!" - Поликарпов бежит к ним, увязая в снегу.
Климор в высоком, с места, в каком-то кошачьем прыжке бьет Божко ногами в грудь, оба валятся в снег.
Поликарпов перехватывает автомат за ствол. "Сейчас... я его прикладом... сзади". Стоп, это же только занятия... "Сейчас... я обозначу... скажу: чур, все... Сейчас",- и неожиданно его высоко подбрасывает в воздух, он летит, ничего не соображая, сосны вертятся в глазах - сосны, небо, снег, куда-то к небу летит он, теряя шапку, и наконец бельно врезается виском, глазницей, носом, щекой во что-то твердое, каменное. "Откуда камни..."
Он приходит в себя, на нем сидят верхом, больно выворачивают руки. О господи, как болит глаз, во рту солоно. Он косится: от плевка снег сразу краснеет. Опять кровь? "Это же учеба,- едва не плачет он от бессилия и непонятности происходящего.- Что же Божко! Я, я! А сам Климову поддался..."
- Готово? - это голос Климова, хриплый, с кашлем.
- Да не раздави ты его! - а это Божко. Заботится! Поздно.
- Отлично! - Значит, ломает его не кто-то, а сам Назиров, корешок, друг до гробовой доски. С вами тоже все ясно.
Ризо переворачивает его на спину.
- Отлично я тебя? - он смеется, зубы оскалены, он еще не успокоился.- Ты знаешь как летел? Во! Лучше, чем сальто! Я тебя за ногу поймал. Как козочка летел!
Он достает индивидуальный пакет, сдергивает зубами обертку, вытирает бинтом Поликарпову губы.
- Я сильно не хотел,- счастливо смеется он.- Как козочка...
Поликарпов отворачивается, смотрит на Климова, на устало сидящего в снегу Божко. Маскхалат у Климова разорван, длинный лоскут свисает с плеча.
Божко привязывают к дереву, даже втыкают ему в рот кляп. Климов вешает за спину автомат Божко, Ризо подбирает ножи. Поликарпов слизывает соленое с губ.
- Понесешь. Я тебе его специально выделил: он у нас самый легкий. Кричать не будешь? - без улыбки спрашивает Климов Поликарпова.- А то у нас еще кляпы есть. Будешь умницей?
Поликарпов молчит. Глупость какая-то. Детский сад. Дурака валяют. Вяжут, губы разбили, к дереву прикрутили... Эх, Божко! Трепло - вот ты кто!

- У нас, в разведке, если черепок пустой, делать нечего.
Ризо сидит рядом на подоконнике, завистливо смотрит на почти правильно берущего аккорды Божко и согласно поддакивает.
- Капитан поставил задачу: к восемнадцати ноль-ноль доставить "языка". Из соседнего полка. Танкиста. Ну, мы думали, думали... Проще всего залечь под забором, там, где доски подметками исчерканы, взять бойца, который через забор в самоволку к Марусе бегает. Первого, кто через забор повалится, повязать и - под мышку. Но это скучно - раз, мы не комендантский взвод - два. Вариант отпадает. Надо что-то мудрее. Вот тут наш Ризо и отличился... Залегли мы в кювете у дороги, которая в танковый городок ведет. Маскировочка - пять с присыпкой, лежим, ждем. Правда, холодновато. Ризо морзянкой на зубах стучит. Градусов пятнадцать. Минус. Ноги коченеют, а машин, как назло, нет. Ждали долго, часа полтора. Точно, Ризо? Ну, полчаса... Наконец едет коробочка, крытый "Урал". Номер на бампере наших друзей-танкистов. Едет он, приближается к нам и там, где ему положено, тормозит. Все по нотам. Мы не дышим. Открывается дверца, на дорогу прыгает деловой такой, румяный, прямо картинка, прапорщик. И - цоп за куртку! А дело в том, что Ризо на дорогу бросил новую десантную куртку, еще почти не надеванную. Как приманку. Кто же мимо такой куртки проедет! Тем более прапорщик... Только он за этой курткой нагнулся, мы - бац, из кювета вылетели и за десять секунд его повязали. Кляп у меня в кармане всегда наготове. Прапорщик только глазами хлопал, смотрел, как мы шофера вязали и складывали аккуратно в кузов. В кузов мы и прапорщика положили. Машину к штабу полка подогнали, "языков" на себе тащить не пришлось. А когда развязывали их в штабе, кляп из прапорщика в последний момент вынули, чтобы меньше слушать, что он хотел сказать нам. Задание мы выполнили досрочно, к семнадцати ноль-ноль, но начальник разведки здорово ругался: этот прапорщик, оказывается, с ним в одном подъезде живет, завскладом, что-то они там не поделили, сарай какой-то во дворе, и прапорщик подумал, что Семаков нарочно приказал его подловить. Но мы же не виноваты!
- Мне надо было благодарность, а капитан ругается,- говорит Ризо.- Я откуда знаю, кто где живет? Откуда знаю, кто сосед?

Поликарпова за руки, за ноги, точно он какой-нибудь мешок, уносят с дороги, под дерево.
- Помнишь, куда? Не заблудишься? - спрашивает Климов.
- Отлично.- Капюшон маскхалата Ризо мокрый, хоть выжимай.
- Ну, с богом, ефрейтор...
И внезапно в лесу раздается длинная, патронов на десять, автоматная очередь. За ней другая, еще. Эти короче. Где-то не очень далеко, рядом, в той стороне, куда побежал лейтенант.
Климов бросается на выстрелы. Он ломится прямиком через кусты, взрывая снег, на ходу успевая показать Ризо кулак:
- Будь осторожнее!
Треск очередей доносится теперь откуда-то слева, слышится он глуше, но там, куда бросился Климов, вдруг раздается новая отчетливая очередь. На несколько секунд автоматы растерянно замирают. Снова очередь, правее. Еще одна, правее и дальше.
"Климов отвлекает на себя, путает",- догадывается Поликарпов. Теперь выстрелы раздаются в нескольких местах сразу. "Запутались наши. Эх, Божко, Божко... Сейчас Ризо понесет меня, как мешок с картошкой, а ты останешься привязанным к дереву, как бессловесный Бобсик". Он понимает: Ризо отнесет его в лес, к месту сбора, спрячется в укромном месте и будет ждать окончания боя, до условленного времени станет ожидать свою группу. Если не дождется, понесет "языка" сам. Он-то донесет, сомнения нет. "А меня выбрали, потому что я легкий,- обиженно думает Поликарпов.- Но в следующий раз вы удовольствия такого не получите! Не на того напали, следующего раза не будет!"
Ризо склоняется над ним, в раздумье наматывает на палец бечевку. Похоже, соображает, спутывать ли пленнику ноги.
- Алеша, пойдешь пешком? - заглядывает он Поликарпову в глаза.
Поликарпов молчит. Кровь на губах начинает запекаться корочкой. Он смотрит в небо, низкие облака быстро плывут над ним. "Нельзя поддаваться,- думает он.- Так из меня козла отпущения сделают. Начнут каждый раз в "языки" назначать. Не для того я шел в разведчики".
- Алеша, если бы это было по-настоящему, я бы тебя нес, А зачем сейчас? Пойдешь пешком, а?
Поликарпов молча смотрит в небо.
- Э, нехорошо. Я твой друг. Зачем сердишься?
Ризо поднимает Поликарпова, ухватив под мышки, ставит на ноги, отпускает, тот сразу падает в снег.
- Зачем это? - Лицо Назирова краснеет сразу, даже белки становятся розовыми.- Я что, шутку шучу?
Ухватившись за штанину и воротник куртки Поликарпова, он рывком взваливает его себе на плечи и идет в лес, пошатываясь и бормоча дагестанские проклятия. Но Поликарпов ерзает, нарочно сползает с шеи Ризо, тот теряет равновесие и падает вместе с ношей.
- Что ты делаешь! - кричит шепотом Назиров, хватает Поликарпова за воротник куртки и трясет.- Я тебе шутку шучу? Будь честным, по правилам.
- По каким таким правилам? - удивляется Поликарпов.
- Мы тебя честно захватили. Если по-настоящему, я тебя должен сильно ударить, потеряешь сознание, ничего понимать не будешь.
Поликарпов не отвечает.
- Пойдем? - в последний раз просит Ризо.
Напрасно. Тогда он приподнимает приятеля за ворот, приближает искаженное в гневе лицо и что-то длинно говорит по-своему. Так он и волочит его по снегу - за ворот куртки.
- Так хорошо? Зачем заставляешь делать?!
Выстрелов уже не слышно. Поликарпов соображает, что это может означать. Слишком далеко от дороги уйти за это время нельзя, перестрелка была бы еще слышна. Неужели переловили друг друга? Тогда кто кого? Если свои, лейтенант выведет их группу на дорогу, соберет всех на месте бывшей засады и будет ждать. Но кого ждать, если Ризо в любом случае унесет "языка"? Значит, в любом случае его уже бросили, списали! Ну, а если люди Климова расправились с лейтенантской групп-ой? Или все просто растеряли друг друга в лесу? Может случиться такое? Что тогда? "Запутался",- понимает Поликарпов.
- Алеша,- не выдерживает Ризо,- зачем делаешь из меня дурака?!
Поликарпов молчит. "Это вы из меня дурака хот-ите сделать. Не выйдет".
- Может, пойдешь?
- Нет.

"Послушать Божко,- продолжает думать про себя Поликарпов,- получится, что самый лихой разведчик в роте - он. Трепач обыкновенный!"
- Ты не отвлекайся, ты меня слушай внимательно, молча и мотай себе на пуговицу, раз усы не растут. Один раз Семаков заставил нас мост брать. Железнодорожный. По которому электрички ходят. Мостик ничего. Самое в нем хорошее то, что вокруг на километр ни одного кустика, ни одной кочки или канавки. Местность никем и ничем не пересеченная. А брать надо. Как? Семаков поставил на мост часовых из десантного батальона. С автоматами. Условие: брать только в светлое время суток. Ночью нельзя. Если б Можно было, нечего было бы и рассказывать. Хайдукевич позвал меня: так и так, Божко, сообрази. Ты бы что сделал? Ага, пополз незаметно. Ну, ну. Это все равно что ползти по строевому плацу: один ты себя не видишь, носом асфальт подметаешь, а все вокруг стоят и смотрят на тебя, как на дурака. Так что бы ты придумал? То-то же... А теперь мотай. Электричка через мост ходит? Так точно, каждые сорок минут. Перед мостиком ближайшая станция где? Четыре километра. А за мостом? Километр. Перед самым мостом дорога, ведет в деревню. Как в нее люди попадают из города? Проезжают на электричке мост, возвращаются по нему пешком, спускаются с насыпи, выходят на дорогу. Все понял? Нет еще? Ну ладно, объясню популярней. Идет через мост компания с электрички - девочки, мальчики, щелкают семечки. Часовой стоит, моргает от удовольствия, с ним шутят, предлагают семечки. Он стесняется, но за семечками тянется. Бац, и нет часового. Где он? Лежит у перил с закрытым тряпочкой ртом. Кто ж его так? А это геноссе Божко и геноссе Климов переоделись в спорткостюмы, ножи за резинку штанов засунули и прокатились без билетов одну остановку. Только и всего. Потом наши взрывчатку принесли и так далее, оформить мост уже было просто. Сложно было с деревенскими: Семаков с лейтенантом ходили туда, успокаивали. Мол, это не бандиты, это десантники так играются... Так что, геноссе Поликарпов, в разведке надо кумекать. У тебя в дипломе по кумеканью что?

"Докумекался,- гложет Поликарпова досада.- Стой теперь у дерева!"
Ризо принес его к яме, образованной вывороченным корнем большой сосны, прислонил спиной к скату, а сам, сопя от натуги, начал перематывать портянки. Пар поднимается от белых распаренных ног. Потом он снимает маскхалат, куртку, расстегивает брюки, аккуратно заправляет темную от пота тельняшку, гимнастерку, застегивает ширинку, потуже затягивает брючный ремешок. Поликарпов внимательно наблюдает за его движениями. "Трахнуть бы его чем-нибудь. Но как?" Гимнастерка туго обтягивает грудь Ризо, плечи, бицепсы. Как только она не трещит по швам! Ризо зачем-то поправляет смятые ефрейторские погоны, застегивает пуговичку на кармане. Когда он наклоняется за лежащим в снегу ремнем, над краем воронки появляется голова со слипшейся на лбу челкой и голосом Божко тихо, но внятно говорит:
- Штиль зовет вирст умгэбрахт! Не поворачиваться! Хенде хох!
Ризо так н остается - наклонившись, с рукой, тянущейся к ремню. Глаза растерянно бегают, лицо быстро заливает краска. -
- Хенде хох! - повторяет голова Божко.- Хотя нет, сначала развяжи "языка".
Поликарпову сразу становится жарко, начинает радостно колотиться сердце, он с готовностью поворачивается спиной к Ризо, подставляет онемевшие кости. А у Ризо руки не слушаются.
- Не спеши,- издевается Божко,- сначала развяжи узелок. Торопиться некуда. Скоро отдохнешь. Сильно устал, а, Ризо?
Ризо в отчаянии стучит кулаком по лбу.
- Ну, а ты как,оклемался? Брось-ка мне автомат. Теперь забери у него ножи. Бросай их сюда. Возьми свой автомат. А теперь, Ризо, ложись на пузо, а ты, Поликарпов, бери веревочку и демонстрируй свое умение. Вязать я тебя, кажется, учил. Вяжи покрепче, не жалей. Он тебя не жалел.

Они сидят в яме, Божко покуривает, хорошо увязанный Назиров ворочается, переживает позор. На него жалко смотреть. Поликарпов торжествует.
"Отец,- напишет он вечером,- а ты еще сомневался, нужен ли я десантникам. Для меня этот вопрос не существует, я уже знаю, что такое локоть друга".
- Ризо, покурить не хочешь, с горя?
- Э,- отворачивается тот.
- Разве так привязывают? - не унимается Божко.- Кто ж так вяжет! На стволе сучок, я об него ваш шпагат и перетер. За пару минут. А вот ваш кляп. Ты его, кстати, не хочешь? - наклоняется он к Ризо.- Вы-то меня не пожалели - скулы до сих пор ломит.- Он вдруг тихо смеется.- Ризо, а взял-то я тебя голыми руками, автомат мой у Климова, нож у тебя. И ты с двумя автоматами и тремя ножами попался? Если я об этом расскажу...
- Не надо,- быстро говорит Ризо.
- Десять компотов.
- Есть!
Теперь на десять дней Ризо останется без третьего, а в воскресенье еще и без чего-нибудь сладкого, булки к примеру.
- А ты? - теперь очередь Поликарпова.- Тебя, как цыпленка, поймали. Выводы делаешь?
- Делаю,- Поликарпов переполнен чувством благодарности.
- Три компота. Три, потому что молодой... Ну-ка, тихо,- он прикладывает палец к губам.
Слышен шорох. Треснула ветка. Божко на всякий случай ладонью зажимает рот Назирову, другой рукой подхватывает автомат и глазами показывает Поликарпову. Тот осторожно выглядывает из ямы и тут же скатывается на дно.
- Он? - одними губами спрашивает Божко.
Идет Климов, идет не таясь, разгоряченный бегом по лесу. Автомат волочится по снегу, маскхалат в клочьях. На ходу Климов черпает снег, глотает с ладони, трет лицо.
Он появляется над воронкой, видит наставленные на него автоматы, связанного Ризо и говорит, не разжимая сцепленных челюстей:
- Привет... Что ж ты, ефрейтор, куричья лапа!
Ризо виновато улыбается.

- Ориентироваться по обстановке! - говорит на разборе Дима, похлопывая веткой по голенищу сапога.- В этот раз я предоставил возможность каждому поступать по своему усмотрению. Умело действовал в засаде сержант Климов...
Поликарпова так и подмывает сказать, он порывается вперед, но его тянет за полу куртки Божко:
- Цыц!
- Сообразительность. Хитрость. Решительность,- продолжает Дима.- Сражение выигрывает тот, кто твердо решил выиграть. Кто заранее считает себя побежденным, тот действительно побежден наполовину до начала самого дела.
- Товарищ гвардии лейтенант, а товарищ гвардии...
- Слушаю вас, Назиров.
- Товарищ гвардии лейтенант,- Ризо подмигивает соседям,- а вообще получилось отлично? - и первым смеется сам.

6

Еще не проснувшись, Поликарпов догадывается: что-то случилось. В преддверии пробуждения чувствует он смутное ощущение перемены, заставляет себя вскочить с койки и едва не бросается босиком к окну. Он уверен: сегодня парашютные прыжки будут обязательно. Он тормошит Рнзо.

Когда выходит солнце, машины, готовые везти десантников на аэродром, стоят длинной колонной головой к воротам. Утро разлило над полковым городком чистый свет. Небо ясное, нетронутый снег сверкает на солнце. Выходя из солдатской столовой, Дима видит, что снег легким пухом накрыл вчерашний черный гололед; радостное и веселое ощущение предстоящего дня наполняет его. Сегодняшнее утро - награда за долгое ожидание: для него день прыжков все еще остается событием.

Но этот день действительно достоин того, чтобы его так долго ждали. Сегодня на голубое, без облачка небо если не с радостью, то, по крайней мере, удовлетворенно смотрят те, кто вот уже две недели планировал прыжки и каждое утро вынужден был их отменять. Командиры, поглядев в окно, облегченно вздохнули: план боевой подготовки обещает быть выполненным.

Даже Семаков, отвыкший находить в занятиях что-то, кроме обыденной работы, тоже замечает, что снег сегодня особенно чист, а небо настолько голубое, каким оно почти не бывает в здешних местах.
- У тебя, Ваня, прыжки, а у меня на работе все из рук валится,- сказала ему утром жена.
- Хе,- засмеялся Семаков,- знала, за кого замуж шла,- и поглядел в небо: там уже медленно и беззвучно кружил маленький разведчик погоды.

Стоя в очереди за парашютами, Поликарпов вспоминает, как их еще в карантине впервые привели в парашютный класс и поставили перед большим стендом со схемой. Перед строем ходил майор, оглядывал каждого снизу вверх. Когда он остановился перед Поликарповым, тот с удовольствием заметил, что майор ростом меньше его, едва больше ста шестидесяти.
- Я из вас сделаю парашютистов,- ударение майор ставил на "я" и "сделаю".
Майор оказался строг, держал их целый час по стойке "смирно", ходил вдоль строя, касаясь груди каждого острым кончиком длинной указки.
- Я - пилот-аэронавт,- сказал он. А на Поликарпова неожиданно напал приступ смеха, он давился, выступили слезы, пришлось зажать нос пальцами, чтобы не прыснуть.- В объятьях у неба в первый раз побывал в шестнадцать лет. С тех пор зарабатываю на хлеб риском.
Майор оглядел строй, качнулся с пяток на носки.
- Тот, кто прыгает за мной, может быть спокоен: ловлю человека вот этими руками,- и показал левую, свободную от указки руку маленькой ладошкой вверх.
Поликарпов не удержался и издал носом какой-то совсем поросячий звук. Майор медленно подошел к нему, пристально поглядел в глаза и быстро сказал:
- Слово парашют - французского происхождения, от греческого "пара" - против и французского "шютэ" - падение. И по-французски и по-русски звучит одинаково: парашют. Это устройство для торможения объекта, движущегося в сопротивляемой среде. В нашем случае объект - парашютист с полным табельным вооружением и снаряжением десантников всех специальностей или без такового общим весом до ста двадцати килограммов, а сопротнвляемая среда - воздух. Повторите!
Поликарпов растерялся, но повторил. Майор продолжал, не отводя глаз:
- В комплект парашюта входят следующие части: камера стабилизирующего купола, стабилизирующий купол, соединительное звено, камера основного купола, купол, подвесная система с замком, ранец с двухконусным замком, креплением запасного парашюта и гибким шлангом, вытяжное кольцо с тросом, переносная сумка, парашютный прибор основной, парашютный прибор дублирующий, применяющийся в особых случаях, контровочная нить, шнур-завязка, серьга и паспорт. Повторите!
Поликарпов молчал, майор усмехнулся и обвел строй строгим взглядом. Тогда Поликарпов спросил:
- Так что, товарищ майор, если не будет паспорта, парашют не раскроется?
В строю засмеялись.
- Фамилия?
- Рядовой Поликарпов.
- Шутки в парашютном деле неуместны. Вы у меня с корабля прыгнете только после двадцати прыжков с вышки. Я из вас сделаю парашютиста!
Они скоро убедились, что майор Гитник знает наизусть каждую букву технических описаний и инструкций по хранению и эксплуатации парашютов. Никто не мог запомнить всех этих "усилительных лент прочностью 185 кг ЛТПК 15185", "дублирующих парашютных приборов АДЗУ240, или ППКУ240Б, или КАПЗП240Б", "коушей" или "шлевок с шипом кнопки", как покорно ни зубрили они книжечки. Поликарпов принуждал себя сидеть вечерами в казарме над инструкциями, разбираться в рисунках с полотнищами, стропами, лямками. Ему удалось самостоятельно выяснить, что так странно звучащий "коуш" - это всего-навсего колечко, подвешенное на петле, смешная "шлевка" - лоскут, нашиваемый на другой лоскут для прочности, а загадочный "авизент" - материал вроде брезента. Эти маленькие открытия даже доставляли некоторое удовольствие. И странное дело, чем внимательнее он разбирался в деталях парашюта, тем - непроизвольно - все большим уважением проникался к людям, его придумавшим и сделавшим таким. Необходимость, естественность всех этих лент, шнурков, скоб, пряжек, предохранителей и конусов становилась не только понятной, но и начинала вызывать нечто вроде восхищения.

Сейчас Поликарпов испытывает к майору откровенное почтение: Поликарпов узнал, что когда-то пилот-аэронавт Гитник выпустил на первый в жизни прыжок их командира полка, тогда еще курсанта десантного училища.

При одном взгляде на парашютную вышку к горлу Поликарпова подкатывает противный комок, перехватывает дыхание, так что становится трудно дышать.
Готовя к прыжкам, их, карантинных, каждый день приводили к вышке, громоздящейся в дальнем углу десантного городка над макетами кораблей, напоминающих скелеты китов, над площадками для швартовки техники, трамплинами, стапелями и допингами. Солдаты нехотя - Поликарпов не знал никого, кто бы делал это с охотой,- поднимались но крутому трапу на тридцатиметровую высоту, влезали в подвесную систему, стучали сапогами на металлической верхней палубе, где почему-то даже в безветрие гуляли крепкие сквозняки, смотрели сверху на вытоптанный круг, надвигали береты на брови, чесали затылки, что-то бормотали, потом, сознавая, что прыгать хочешь не хочешь, а надо, бросались вниз, громко вспоминали маму, ничего не успевали понять за секунды снижения, редко удерживались па ногах при приземлении, огрызались на подначки товарищей, а уже через минуту, отряхнув с курток грязь, точно так же подначивали слишком долго возившихся на верхней палубе приятелей. Прапорщик из парашютного класса, всегда присутствовавший на их занятиях, подзуживал вместе со всеми, однако сам почему-то так ни разу на вышку и не полез. Однажды они все-таки спросили его об этом, и тот откровенно рассмеялся:
- У меня почти тысяча прыжков. Уж как я только не прыгал, готов прыгать каждый день по десятку раз, но... только с корабля. С любого, но с корабля. Мне легче в клетку со львом войти и поцеловать его, чем прыгать с вышки. А вы, ребятки, прыгайте, если майор Гнтник приказал!
Поликарпов прыгал ровно двадцать раз: майор оказался памятлив. Карантинный сержант аккуратно зачеркивал в тетрадке палочку после каждого поликарповского прыжка. И даже на двадцатом прыжке так же мутило в животе и противно слабело под коленками, как и на первом.
- Это что! - смеялся прапорщик.- Скажите спасибо, что теперь с аэростата не сбрасывают,- и рассказывал о прежних прыжках из болтающейся на ветру корзины.
Поликарпов очень живо представил себе аэростат, его раскачивающуюся на почти километровой высоте гондолу, землю с человечками-муравьями и бесстрашного аэронавта, хозяина воздушного шара майора Гитника.
- Ноги отказывали,- рассказывал прапорщик,- в животе щекотало. Таких, кто забивался под лавку и отказывался прыгать, полно было. Меня самого за шиворот выбрасывал. Чего ж тут стыдного!

На аэродром едут молча. Еще полчаса назад солдаты были возбуждены, вспоминая предыдущие прыжки. Все в прошлом выходили парашютистами... А теперь молчат. Сидят на лавках, тесно прижатые друг к другу, одинаковые, точно пуговицы на шинели. Сидят, прикрыв глаза или уставившись в одну точку с отрешенным видом. "Испугались, что ли? - размышляет Поликарпов.- С чего бы это? Мы ведь - бойцы!" Он усмехается и оглядывается на соседей - ив самом деле, черт возьми... Но здесь же что-то заставляет его подумать и о не раскрывшемся вдруг парашюте, о гаснущем под попавшим на него товарищем куполе, о запутавшихся стропах, о подвернутой на кочке ноге. Он легко успокаивает себя: "Здравствуйте, в первый раз прыгаю с разведчиками и обязательно что-то случится?"
Он думает, что напишет после прыжка. "Все было обычно и просто, как положено в настоящих войсках. Все ваши родительские беспокойства вызвали бы теперь у вас самих только улыбку. Десантник в воздухе чувствует себя легко, спокойно, даже с некоторыми самоуверенностью и лихостью. Приобретаются эти качества опытом".
- Что, гвардейцы, приуныли? - Семаков едет в шапке настолько старой, что мех ее из голубого превратился в желтый. Наушники у капитана подвязаны под подбородком.
Поликарпов некоторое время раздумывает о том, как стара капитанская ушанка, потом догадывается: "Это же его талисман! Он прыгает только в ней!" Рука его вертит в кармане металлический рубль, еще не истраченный на два батона и двести граммов сливочного масла (пир живота!). "Это и будет моим талисманом,- решает он.- Проверчу дырочку, продену суровую нитку... Дело".
- Назиров, звездочку купил? - бодро спрашивает Семаков.
- Никак нет, товарищ гвардии капитан.
- Что ж, так и будешь ходить облупленный?
- Времени нет, товарищ гвардии капитан. Обязательно куплю. Честное слово!
Разговор не клеится. Едут молча, на ухабах лениво "давят масло" - прижимают крайних к бортам. "Запеть, что ли? - думает Поликарпов.- Нет, можно в дураках оказаться..."
- Хайдукевич, как у нас дела с расписанием? - не успокаивается капитан.
Димин ответ невнятен, но на этот раз Семаков не сдается:
- Январь распланировали? Январь у нас будет сложным.
Дима делает вид, что соглашается, кивает головой.
- Стрельбы - раз, загибает палец капитан.- Вождение - два... Водители наши, Хайдукевич, не из самых лучших, это не я один говорю. Строевой смотр - три, в январе обязательно проведем...
Дима, угрюмо накаляясь, молчит. И вдруг, неожиданно для себя, говорит раздраженно:
- Я бы из этого расписания вообще половину предметов выбросил!
- Не понял,- капитан оборачивается и несколько секунд удивленно смотрит на Диму.- Не понял, Хайдукевич,- он даже оттопыривает шапку, будто плохо слышит.
- Я бы из этого расписания половину предметов выбросил,- упрямо повторяет Дима.
- Ну конечно,- говорит капитан после несколько затянувшегося раздумья,- дай вам волю, вы вообще все выбросите. Пусть работают дяди, понятно, а вы только своим каратэ будете заниматься...
- Выбросил и заменил бы регби,- еще более упрямо
продолжает Дима.
- Чем? - Брови капитана удивленно уползают под шапку.
- Регби,- Дима чувствует, что его начинает нести, но удержаться уже не может.
В машине прислушиваются к разговору офицеров, выходят из оцепенения.
- Регби спокойно половину предметов может заменить.
- Это что ж такое? Скачки?
- Скачки - это дерби,- раздраженно объясняет Дима,- а регби - это игра с овальным мячом.
- А... куча мала - вспоминаю. Это где ребра ломают? Там ведь, кажется, даже свалка разрешена. Видел по телевизору. Двадцать минут смотрел, старался понять, ничего не понял, выключил, Анна Васильевна попросила, а она у меня большая любительница спортивных игр. Тоже не поняла ничего, вот ведь как.
- Схватка, а не свалка, товарищ капитан,- подсказывает сзади Поликарпов.- Схватка.
Семаков оборачивается, у него смеются глаза.
- Это же игра игр! - продолжает Дима.- Весь разумный мир знает, что в регби играют настоящие мужчины по очень строгим правилам!
- Что-то ваш разумный мир смотрит по телевизору хоккей и футбол, а не дерби, а, Хайдукевич?
Дима понимает, что Семаков заводит его, но...
- В свое время, товарищ капитан, хоккей тоже считали игрой сумасшедших танкистов.
- Каких это еще танкистов?
- Ну, наши вначале играли в танковых шлемах. Касок тогда еще не было. Тоже все считали игру ерундой: гоняют, мол, банку из-под гуталина!
- Во-первых, никто в танковых шлемах не играл,- посмеиваясь говорит капитан.- К вашему сведению, играли в велосипедных. А именно к твоему сведению докладываю: я сам еще в таком шлеме играл. Во-вторых, хоккей - это действительно игра, а не свалка.
- Схватка, товарищ капитан,- опять сзади подсказывает Поликарпов.- Схватка.
- Регби - именно то, что нужно десантникам,- Дима понимает, что спорить с капитаном бессмысленно, но надо закончить достойно.- А именно мы - находка для регби. Была б моя воля, я бы в ВДВ такую команду собрал, что Уэльсу, шотландцам или там французам на первенстве мира делать было бы нечего, боялись бы участвовать. И даже вы бы с женой не хоккей по телевизору смотрели, а на стадион регбийный бегали. Только бы посмотреть! Что ж тут непонятного? Киплинг про регби...
- Ну а как же все-таки с расписанием на январь, а, Хайдукевич? - спрашивает Семаков.- Все будет нормально?

Климов, прислонившись спиной к кабине, почти не слушает спора, размышляет о своих делах. Отчего все складывается так по-дурацки? Тоска разъедает его. Капитан продолжает поглядывать подозрительно. Можно подумать, он о чем-то догадывается. "Без шуток, Климов!" Какие уж тут шутки!
"Коленька, в чем я виновата перед тобой, сама не знаю. Чем я провинилась, что такие строгие твои начальники? Хотела тебя видеть, солнышко мое, вот что я только хотела. Я все еще очень больная, еле письмо пишу. Наверное, и меня, и твою сестричку опять пошлют вместе в больницу. Но там все же лучше, чем в этой новой квартире. Может, я что-то не так сделала и тебе там в армии испортила? Больше я напортила вам, наверное, тем, что родила вас, дорогой ты мой, а теперь никому не нужна. Сестричка совсем слабенькая, диатез прибавился, врачи ничего не понимают, один говорит это, другая - то. Что они знают! Никто из военкомата не приходил, хотя ты писал, а жэковские и слушать не хотят. Приходил тут ко мне твой дружок интернатский Витя Богомаз, спрашивал твой адрес воинской части, обещал переписываться. Он хотел в моряки, а его вообще в армию не взяли по сердцу, устроился работать в телеателье и вечером учится в институте, чистенький, хороший мальчик, говорит, хорошо зарабатывает. Вы с ним с первого класса вместе ходили. Пишет он тебе?
Он мне за хлебом сходил, тоже посмотрел квартиру, говорит, ремонт надо делать. Все так говорят. Последний этаж, с крыши затекает. В письме меня пожурили, а за что, сынуля, что я такого неправильного написала? Справку мне по-настоящему в больнице дали. Вот ты не захотел тогда отсрочку, когда забирали, отказался. А ты у меня один, тебя бы не забрали, мне это все сейчас говорят. Если мать одинокая, в армию не берут. Но ты все по-своему, просто тебе мать не жалко. Ну что ж, спасибо и на этом, значит, я это заслужила. Бог с ним, с ремонтом, мне бы только тебя увидеть, посмотреть, какой ты стал. На фотокарточке я тебя не узнала: мужчина интересный, солидный. На тебя уже и одежда будет мала, когда из армии вернешься. Я ее все равно храню, не продаю, хотя предлагали и денег нет, а она тебе будет мала. Брюки кримпленовые синие, которые мы перешивали, пиджак, куртка в строчку зимняя с капюшоном за 80 рублей, рубашка небесного цвета с рюшками на груди. Если они будут малы, ты напиши.
Я скучаю, живу одинокая весь день, только твои редкие письма перечитываю. Что ж, если сам пошел служить в армию, что же я теперь могу поделать! Так и буду жить, а ты служи, как того требует лейтенант Хайдукевич и от меня. Целую тебя, мое солнышко, хоть иногда вспоминай обо мне".
Со стороны можно подумать, что Климов дремлет.
Климов и до службы знал, что в армии ему не будет плохо: садиться на голову он никогда не позволял. Но, к своему удивлению, вдруг обнаружил в себе склонность к спокойному деланию даже того, что у многих вызывало приливы бешенства или черного уныния: он усердно подшивал подворотнички, аккуратно заправлял койку, стоял у тумбочки дневальным, драил полы в казарме, мыл сортир. Он никогда не думал, что так легко сможет подчиняться своему отделенному. Объявляя ему в первые месяцы благодарности, сержанты называли это добросовестностью, офицеры - дисциплинированностью, но Климову было все равно, как это называют, он знал: это не требует каких-либо чрезмерных усилий воли, но жить, напротив, становится все проще и проще. И когда ему вручили отделение, он воспринял это спокойно: не изменился, остался прежним - терпеливым, ровным и злым. Злость его только иногда прорывалась. Внезапно. Окружающие считали, что это - вздорность. Так оно, наверное, и было.

Климов сидит сейчас на ступеньке санитарной магаины, Назиров с Божко затеяли борьбу, их окружили разведчики, помогают советами.
День в самом деле чудесный: в чистом небе - солнце, вокруг снег, самолеты зеленые, звезды на крыльях красные. Даже томительное ожидание в очереди на погрузку не портит этот день.
Разведчики будут прыгать последними, после всех батальонов.
Сотни десантников из батальонов, двугорбых от парашютов - основного и запасного - стоят в колоннах лицом к взлетной полосе; солдаты-перворазники, замороженные мыслями о предстоящем прыжке, походят сейчас друг на друга, словно внезапно стали близнецами, в особенности из-за шлемов, делающих их головы одинаково яйцеобразными. Винты маленьких кораблей метут на парашютистов снежную пыль.
Климов чувствует сосущую пустоту в желудке, чертыхается, шарит в карманах, не находит обычно приберегаемого на прыжки сухаря и вспоминает, что сгрыз его еще в машине.
Время подходит к обеду, солнце перекатывается через зенит, есть хочется нестерпимо.
- Я готов сожрать быка,- говорит он Поликарпову, который, слюням красный карандаш, что-то рисует на бланке боевого листка.- Прямо целого.
- Ишь ты,- смеется тот,- еще бы! Быка! - и опять слюнявит карандаш. Губы у него розовые, словно нарочно подкрасил. И щеки в румянцах. Младенец. Дитя папы с мамой.
- Чего хихикаешь! - взрывается вдруг Климов.- Чего ржешь, пацан!
- Ничего...- Поликарпов поджимает розовые губы. Он продолжает рисовать красное знамя, которое держит в одной руке синий десантник. В другой руке десантника, довольно неумело вывернутой на рисунке,- граната.
- Что это за чучело ты рисуешь?
- Где?
- Все там же.
- Это флаг...
- А почему не Божко?
Поликарпов пожимает плечами. Он сам предложил Божко свои услуги - сделать боевой листок в одиночку, самостоятельно. "И ничуть Божко не лучше меня рисует,- обиженно думает он.- Климову просто вожжа под хвост попала. И почерк у Божко дурацкий, с загогулинами какими-то".
- На, друг,- протягивает Климову кусок сухого белого сыра Назиров. Перед этим он сдул с него крошки.
Климов не сразу тянет руку. Он смотрит на Ризо, на его сросшиеся брови, на довольную улыбку. Ему хочется сказать этому почти смешному в вечной своей услужливости парню что-нибудь благодарное, но раздумывает. Ризо, улыбаясь, смотрит, как он жадно ест так неожиданно пригодившийся сыр, который ему неделю назад прислали братья.
- А ты? - спрашивает Климов.
- Нет, перед прыжками не ем.
- А я после прыжков только воду пью,- говорит Поликарпов.- Могу сразу ведро вылакать. Однажды у меня...
- А ты когда-нибудь прыгал? - не глядя, спрашивает Климов.
- Три раза...
- Ну и рисуй свое чучело.
- Да нет, прыгать не страшно, но все равно каждый раз теряешь пять кило. Все в пот уходит,- объясняет он.
- Зачем? - удивляется Назиров.- Я никогда не потею, я всегда сухой.
- Ну конечно,- хихикает Поликарпов,- сам сухой, мокрые только тельник и подштанники.
Климов бросает в рот с ладони крошки, подмигивает Ризо. Тот становится за спиной Поликарпова на четвереньки, Климов несильно толкает Поликарпова в плечо, Поликарпов летит в снег вместе со своим боевым листком.

Климов в безделье ожидания бродит среди офицеров, с завистью поглядывая на их ножи, не на старый, со сломанной пружиной и разбитой пластмассовой рукояткой "вечный" стропорез Семакова, а на ножи с наборными из цветного плекса ручками, с лезвиями из нержавейки, в ножнах.
Самый красивый, конечно, у Хайдукевича. Лейтенант неторопливо расстегивает прекрасной желтой кожи ножны и пускает виденный уже десятки раз, но по-прежнему вызывающий восхищение у каждого офицера нож по кругу. Климов тоже протягивает руку, на ладони его оказывается предмет вожделения любого десантника - настоящий тяжелый норвежский охотничий нож с рукояткой из моржовой кости. Как он вообще достался лейтенанту? Климов трогает ногтем лезвие (как бритва, и острие отточено исправно), взвешивает нож на ладони (лезвие тяжелое, бросать в цель удобно), читает мелкие буковки фирмы на стали и гладит резные костяные щечки рукоятки.
- Антоныч,-улыбается полковой доктор, добродушный капитан, носящий на голубых петлицах вместо положенных ему медицинских эмблем обычные десантные кораблики,- меняй на свой спринг-найф (Нож с выскакивающим лезвием, "лиса" (англ.)), не глядя. Или просто отбери у лейтенанта. Что за бред, у начальника какой-то консервный нож, а у лейтенанта музейная редкость.
Офицеры смеются: стропорез начальника разведки по возрасту сравним разве только с его рыжей шапкой.
Семаков, сидя на раскладном брезентовом стульчике и вытянув ноги, щурится на солнце:
- Чему смеетесь! Мой стропы режет, как паутину, а вы игрушки нацепили и радуетесь, как дети, ей-богу... Ножи у вас не табельные. Нарветесь на начальство, тогда и я посмеюсь. А мой не подведет, не волнуйтесь.
Он замечает среди офицеров Климова, все еще взвешивающего на ладони нож:
- Что, хочется домой повезти?
Климов вздрагивает.
- С какой стати? - неожиданно краснеет он.
- Я тоже считаю, что ножик тебе ни к чему,- капитан сверлит его пристальным взглядом.- Ты же не хулиган какой-нибудь, Климов. Брось эти штучки.
Климов делает удивленное лицо, пожимает плечами и уходит к взлетной полосе.
"Все-то он знает,- долбит Климов носком сапога лунку в снегу.- Телепат".
Позавчера Климов укладывал парашюты. Помогал ему Божко, проверял Хайдукевич.
Хайдукевич ходил за спиной, Климов слышал скрип снега под Димиными сапогами. "Что он топчется возле меня!"
- Климов,- вдруг спросил Хайдукевич,- что у тебя со стропами?
- А что? - Климов не обернулся. Он боялся своего лица: сейчас на нем могло быть все написано.
Ночью ему пришла блестящая мысль: если не дать раскрыться основному парашюту, а спуститься на запасном, то в газете части очень добрый ее редактор майор Гладилов, который знает их всех, а о Климове даже написал однажды, теперь уж обязательно поместит его фотографию. "Не растерялся. Смел. Сержант. Отличник. Гвардейцы! Есть с кого брать пример в находчивости!" Отпуск дать Климову придется: не так часто спускаются на запасном.
Мысль блестящая, понял Климов. Но за завтраком в его размышления вкрались сомнения, а к обеду, когда они шли строем в столовую, мысль потускнела совсем.
Отпуск-то ему, может, и дадут, понял он, но что станет! Завертят разбирательствами: почему не раскрылся абсолютно надежный парашют, кто виновен в ЧП? Сам парашют? Не так уложен? Кто укладывал? Кто проверял? Кто контролировал? Что командиры?
Он станет врать: "Укладывал нормально, прыгал верно, действовал как положено, что случилось, не понимаю. Купол не раскрылся, а как, почему - убейте, не знаю. Счастье, что не забыл про запаску".
Врать и глядеть ясными глазами на лейтенанта, на Семакова, на Гитника? Краденой костью застрянет у него в горле отпуск. Нет, этот вариант не для него!
- Нет! - вслух окончательно решил он в строю, так что Ризо посмотрел на него, ожидая продолжения, и сбился с ноги.
"Так что же, Хайдукевич мысли мои читает?"
- Что, товарищ лейтенант? Что? - повторил он.
- То, что надо смотреть как следует, а не дурака валять. Это парашют, не авоська.
- Показать? - спросил Климов, так и не обернувшись.
- Показать,- сказал лейтенант. По голосу его Климов понял, что напрасно плохо подумал о лейтенанте: Хайдукевич всегда заставлял проверять укладку строп дважды.
Стараясь унять непонятное волнение, Климов взял стропы у кромки купола и, пропуская их в пальцах, прошел до подвесной системы.
- Нормально?
- Нормально,- Хайдукевич перешел к Божко.
Продолжая укладывать парашют, Климов думал о том, что за ним наблюдают. А руки, привыкшие ощущать шелковистость купола, двигались автоматически - разделили купол на две половины, перебросили левую часть на правую сторону, захватили петлю пятнадцатой стропы...
- Климов!
"О господи!" От неожиданности он вздрогнул и не сразу обернулся. Расставив широко ноги, над ним стоял капитан Семаков. Климов наступил коленом на стропы.
- Ты это что? - Губа у Семакова дернулась.- Жизни захотел лишиться?
- Да что вы думаете, товарищ капитан,- тихо сказал Климов,- что вы все ко мне...
- Что ты делаешь?
- Укладываю,- сказал он.- Парашют укладываю. Можете тоже проверить.
- Тебя самого уложат в первом же раунде. Марш в зал! Захотел нокаута? На носу первенство округа, а ты пропускаешь тренировки!
Климов вытер ладонью лоб.

Вот он опять стоит на краю бетонки, втянув голову в поднятый воротник куртки; от винтов несет густую снежную пыль. Он смотрит, как неуклюже взбираются на борт перворазники, исчезают в люке, потом люк захлопывается за ними, самолет выруливает на полосу.
Не так давно и он был таким же неуклюжим, похожим на ватную куклу солдатиком. Это будет его девятнадцатый прыжок. Предыдущие прыжки он помнит в подробностях, особенно первые, особенно четвертый, когда, казалось, никакая сила не сможет оторвать его руки от скамьи! Четвертый - памятный.
Что же такое настоящий страх, рассуждает Климов довольно часто, но в выводах не приходит ни к чему определенному. Если бы кому-нибудь пришло вдруг в голову сказать, что он, Климов,- трус, он, не задумываясь, швырнул бы сказавшего эту чушь на пол.
Он знает тех, кто в самом деле боится вышки, горящего обруча; даже на матах во время боя с ножами видит он испуганные глаза соперника. Но он сам! И все-таки почему страх (то, что это действительно страх, он знает) сковал его, сделал неподвижным, налил ноги и руки свинцом во время четвертого прыжка, словно он - жалкий отказник! Потом, на земле, Климов представил себе, каким должен был выглядеть на борту - с белыми глазами без зрачков, покрытый липким потом. Отвратительно.
В тот раз он оказался не лучше тех, над кем имел право - если бы захотел - потешаться. Неужели все-таки есть положения, когда человек перестает разумно управлять собой, когда разум выключается? А что же остается?
Но он все-таки прыгнул, никто его не стращал, никто не уговаривал...
"А у Поликарпова моего сегодня как раз четвертый прыжок. Посмотрим,- вспомнил он.- Посмотрим на пацанчика".
Первый же прыжок был только странным. Это был совсем не страх, а только непонятность: слишком много он наслушался рассказов и слишком долго ждал прыжка, чтобы думать связно.
В самолете он безотрывно смотрел в иллюминатор, на пятнистую - черным по белому - землю, стараясь ни о чем не думать, отгоняя мысли о предстоящем. Все молчали, он тожб. Другие зевали, и он зевал, думая, что это от скуки. Он все смотрел в иллюминатор на заснеженную землю с неправильной формы пятнами леса; земля была не так уж далеко (отчетливо видны были дороги, отдельные группы деревьев, дома смотрелись даже не плоско, а в аксонометрии), и именно это ощущение близости земли осознавалось отчетливее всего. Слишком близко... Вот в таком полусонном, заторможенном состоянии он и летел, отмечая про себя, что лес черный, снег белый, лица сидящих на лавке напротив ничем не отличаются друг от друга - серые блины, а не лица. Но когда появился штурман, подошел к люку, для устойчивости расставил ноги, открыл наконец дверь, в которую ворвался тугой поток холодного воздуха, Климов посмотрел в образовавшееся вдруг в фюзеляже отверстие, не увидел ничего, кроме того, что это всего лишь дыра в фюзеляже, а когда все поднялись, готовясь провалиться в эту дыру, ощутил вдруг настоятельную потребность прыгнуть. Он не должен быть хуже других! Нет. Он сейчас прыгнет... Он услышал сирену, увидел зеленую лампочку над плечом штурмана, злое, уставшее его лицо, нетерпеливо машущую руку, подгоняющий, торопящий жест, гримасу нетерпеливости на грубом обветренном лице. Солдаты из левого по полету ряда исчезали в светлой дыре, очередь стремительно приближалась. В своем ряду он стоял вторым; увидев, что сосед оттолкнулся от порожка, шагнул, сделал большой шаг...
Наверняка эти несколько секунд он не помнил, он их потом домыслил.
- Ты прыгал на мозжечке,- смеясь объяснил ему на другой день доктор.
- Я все помню,- уверял Климов.- Помню!
Ребята рассказали: с испугу он едва не оседлал прыгавшего перед ним Назирова. Однако Климову казалось, что соображал он отчетливо; дважды его сильно швырнуло, с опозданием он вспомнил, что надо считать, но уже на "пятьсот два" автоматический прибор щелкнул и... о, этого он больше никогда не испытает! Бред беспорядочного падения прекратился внезапно. Он в первый раз в жизни застыл, как бы помещенный в воздухе. Это было ни с чем не сравнимое ощущение: ты не падал, на тебя не набегал поток воздуха, тебя никуда не несло, не тащило, кругом было только голубое, прекрасное, чистое, без морщинки пространство. И где-то в этом пространстве был помещен ты. Он поднял голову, увидел белоснежный купол своего парашюта и закричал смеясь, радостно даже выругался от восхищения. Его распирала такая радость, с которой, без сомнения, он еще не встречался и, наверное, не встретится в последующей жизни. Белый купол раскрывшегося парашюта, безоблачное небо после бреда падения - это может оценить только прыгающий впервые!

С тех пор Климов давно уже не закрывает глаза, отталкиваясь от порожка, не оставляет в стороне руку с выдернутым кольцом, а сразу прижимает ее к груди. Теперь ничто не мешает ему спокойно считать "пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три", если он решил почему-то в этот раз посчитать: он умеет теперь так управлять телом, что его уже соблазняют несложные опыты. Появились новые ощущения, доставляющие удовольствие, но повторить радостное мгновение первого прыжка уже не удастся никогда.
Восемнадцать прыжков осталось позади - несколько с "кузнечиков" Ан-2, остальные с тяжелых кораблей, в два, в четыре потока... Не совсем понятный - первый, самый трудный - четвертый, веселые прыжки, когда они на бегу, грохоча подковами по железу аппарелей, кричали, беснуясь, или прыжки на лед, ночью, в грязь, на распаханное и схваченное морозами - самое страшное для ног - ноле, прыжки в траву по пояс... Растаскивало их ветром, тащило физиономиями по стерне, на деревьях повисали не самые ловкие из них, отбивали до черноты пятки, в жуть опускались по ночам, когда не знаешь, что под тобой... А все равно прыгать хотелось.

- Эй, разведка,- кричат из кабины автомашины,- когда вы уже, однако, прыгнете?
Климов оборачивается. Знакомый водитель смотрит на него осоловевшими со сна узкими глазками.
- Спи, Сибирь,- говорит Климов,- у тебя-то служба идет. Ты-то чего переживаешь?
- Есть охота. Опять, однако, обед вместе с ужином совместят.
- Не похудеешь,- вяло говорит Климов,- видишь, какой гладкий стал, глаза уже не открываются. Жена не узнает, когда домой вернешься.
- Хо-хо,- смеется водитель.- Это я пухну с голода.
- Прыгнем,- говорит Климов,- за нас, камрад, не волнуйся, в разведке все по расписанию.
- Я волнуюсь не за вас, я есть хочу, вот в чем, однако, дело.
- Не похудеешь... однако.- Климов поворачивает к своим.

7

- Предупреждаю: планировать четко к месту сбора, управлять парашютом. А вы, Назиров, как всегда, будете, конечно, рулить в город. Подозреваю, у вас там завелась знакомая.
- Почему у меня знакомая, товарищ гвардии лейтенант? - возмущенно воскликнул Ризо.
- Потому что вы все время туда улетаете.
- Зачем так говорите, товарищ гвардии лейтенант! Первый разряд по парашюту сами вручали!
- Ну ладно, ладно,- улыбнулся Хайдукевич.- Предупреждаю серьезно: метобстановка изменилась к худшему, ветер усиливается. Мы остались последними, принято решение прыгать. Мы же не перворазники!
- Еще бы! - подал голос Поликарпов, но сзади кто-то легонько дал ему по шее. Он смутился: "Черт, ведь сам не хочу, а лезу вперед. Само собой получается".
- Еще раз: управлять парашютом! Перестроиться в следующем порядке...
Поликарпов слушает лейтенанта. Покидание корабля... приземление... Пункт сбора... построиться в последовательности... Быстрее бы в корабль... Его ставят между лейтенантом и Климовым. "Ловить собираются, что ли? Не придется! Когда прыгал в аэроклубе, колени не дрожали, не то что у некоторых!"
- Поликарпов, вы что, уснули? Перестроиться... К ко
раблю!
Он глубоко вздохнул, слишком глубоко, так что в груди зашлось. Пока он прокашливался - даже слезы выступили,- строй терпеливо ждал. Потом Климов легонько обнял его за плечи и подтолкнул к самолету:
- Ну, пошли, Алеша, пошли.
А ноги отчего-то вдруг стали ватными, парашюты внезапно оказались пудовыми, давили на плечи: что-то тоскливое подкатило комком. Подавленный, с обострившимися скулами, он занял свое место в корабле и прикрыл глаза.
Самолет прошел взлетную полосу, взлетел, накренился, делая круг...
- Поликарпов,- похлопал его по колену Климов,- а Поликарпов!
От Климова несло табаком, запахом, которого Поликарпов терпеть не мог. Особенно если близко человек наклоняется...
- Ты же не спишь. Давай поговорим.
Но как раз говорить-то ему и не хотелось.
- Снег нормальный, прыжок простой,- продолжал Климов,- ветер ерундовый. Удовольствие!
Поликарпов не открыл глаз. Теперь о предстоящем прыжке он не думал: "Прыгайте себе в удовольствие, в неудовольствие, а меня не трогайте, оставьте меня в покое с вашими прыжками". И незаметно уснул в тепле под монотонный гул мотора.

- Товарищ лейтенант,- кричал Хайдукевичу, перегнувшись через дремлющего Поликарпова, Климов,- что вы такое моей матери написали?
Дима сделал удивленные глаза, пожал плечами:
- Нормально.
- Что вы ей написали, а, товарищ лейтенант? Она мне пишет...- Глаза Климова сузились.
Но Дима показал пальцами на уши: "Не слышу".
- К ней никто из военкомата не приходил. А что вы на писали?
Дима улыбнулся и снова показал пальцами на уши.
- Все слышите,- сказал Климов.- Я же вижу, что слышите.
Продолжая улыбаться, Дима отвернулся и стал внимательно разглядывать табло на стенке салона.
"Что он написал? - глядя на дремавшего напротив Семакова, раздумывал Климов.- Вообще говоря, лейтенант - парень спокойный, мозги у него на месте, и, главное, не трепач, не высовывается. Но что он все-таки написал?" - и он повернулся к Хайдукевичу. Тот встретил его взгляд спокойно и показал глазами на табло.
"Да и нужен ли матери человек из военкомата? Так ли уж ей плохо?"

Он оттолкнулся, спокойно дождался срабатывания прибора, поглядел на купол, по привычке улыбнулся ему, увидел слева внизу Хайдукевича, сверху нормального Поликарпова, который что-то кричал. "Радуйся, пацан". Он сомкнул ноги в коленях и в щиколотках, попробовал развернуться в обе стороны, поглядел вниз. Земля, как всегда на оставшейся сотне метров, приближалась стремительно. Порывом, довольно сильным, его дернуло в сторону, он потянул за правую группу строп, скользнул парашютом, удачно ударился о ровную землю, присыпанную снегом, не удержался, упал на бок и, подтянув купол, легко погасил его; щелкнув замком на груди, он огляделся. Рядом приземлился Хайдукевич, метрах в ста от них поле пересекала высоковольтная линия. "Бросили неточно,- подумал он.- Или ветром оттащило. А сверху ЛЭП даже не видно было".
Ну вот, еще один прыжок, девятнадцатый, ничем не примечательный, детский какой-то. Зачем их только бросали! Размяться? Климов съел несколько горстей снега, вытер шапкой мокрое и, наверное, такое же красное, как у пробежавшего мимо Божко, лицо. Теперь надо как можно быстрее прибыть к месту сбора, где ждут с секундомером: следует все-таки подтвердить старый первый разряд.
Занятый спешной укладкой парашютов, он услышал крик. Крик был не призывный, не Хайдукевича, а истошный, очень похожий на крик сломавшего в прошлом году ногу Костюкова...

Они прибежали к опоре высоковольтной линии почти одновременно, группа приземлилась довольно кучно. Задрав головы, они смотрели, как беспомощно болтается на проводе кто-то, запутавшийся в стропах и капроне купола.
- Угораздило,- сжал зубы Хайдукевич. Климов увидел, как побледнело его лицо.
- Его убьет током! - под линией, размахивая руками,
бегал Назиров.
- Поликарпов, умоляю, не дергайся, не вертись. Успокойся, все будет в порядке,- крикнул лейтенант.- Мы придумаем.
- Я запутался,- услышали внизу.
- Его убьет,- Ризо рвал с себя куртку.- Алеша!
- Стой! - кричал издали Семаков.- Стой!
Климов заметил, что капитан далеко опередил бежавших от санитарной машины людей, неуклюже проваливавшихся в снег. "И прицелился прямо к санитарке",- успел отметить он.
- Стой! - кричал Семаков, хотя никто пока ничего не предпринимал, все и так просто стояли, не зная, что делать.- Растянем купол, будем его ловить. Кто повис?.. Ах, казачок, допрыгался...
Дима бросил парашют разведчикам:
- Разворачивайте!
- Поликарпов, ты меня слышишь? - зачем-то рупором сложив ладони, кричал Семаков.- Сейчас мы тебя поймаем.
- Там же ток! - дергал за рукав Климова Ризо.- Ты же физику учил!
- А ты? - зло вырвал руку Климов.
- Я плохо учил! - кричал, как сумасшедший, Ризо.
- Тихо, ты,- сжал его за запястье Климов,- чего кричишь, идиот!
Ризо замолчал, но тут же побежал под линию. Лейтенант отвел Климова в сторону.
- Слушай, Николай,- мягко сказал он,- Поликарпов на одной фазе, поэтому все спокойно, верно?
Климов растерялся, стал лихорадочно соображать. Краска стыда, наверное, выступила у него даже на спине. От него ждут ответа... Да что он - электрик?.. Птицы сидят на одном проводе,- значит, за одну фазу можно держаться... Какой здесь ток? А напряжение?
- Как я понимаю,- сказал лейтенант,-- здесь две или три сотни киловольт?

Семаков отдавал приказания.
"Ну и завернулся,- подумал Климов, посмотрев на капроновый кокон вверху.- Как в гамаке. Ах, пацан..."
Лейтенанту помочь Климов не может. "Да что я - электрик? Откуда мне знать?"
- Приготовиться!.. Раскрывай замок! - крикнул Семаков.- Ловим тебя!
Поликарпов медлил. Прошло секунд десять.
- Давай! - кричал Назиров.- Я тебя поймаю!
Может, только поверив другу, Поликарпов решился. Они услышали легкий щелчок замка, еще сильнее растянули купол...
Поликарпов вывалился из капрона неожиданно, вывалился и... повис вниз головой. Ноги его оказались в петле, всем было видно, как удавкой затянулась стропа, цепко зажав оба его сапога в щиколотках.
Лицо Поликарпова быстро наливалось кровью, багровело, выкатились на нем большие белки глаз.

Все попытки, раскачавшись, сложиться и уцепиться за стропу руками, не удались: он не был воздушным гимнастом, а ватная куртка вообще делала его неуклюжим. Тогда он затих, перестал шевелиться; может, тихо плакал, а может, так же тихо проклинал себя за то, что принес роте ЧП.

Такие, как теперь, лица у Семакова и Хайдукевича солдаты видели впервые: офицеры старались не смотреть друг ДРУГУ в глаза. Пока никто из них не мог найти спасительного решения.
- Насколько я понимаю,- начал Дима,- это линия напряжением двести двадцать или триста тридцать киловольт.
Это промежуточная опора. Подорвать, свалить ее взрывчаткой я сумею, но не это сейчас нужно. Как его снять...
Климов посмотрел на опору, она была метрах в тридцати от того места, где на проводе висел, словно заброшенная в игре тряпичная кукла, Поликарпов.
- Чему же вас учили!-в сердцах сказал Семаков.- Ученые, вашу...
- Я не могу ручаться... Напряжение в линии высокое.
С другой стороны, Поликарпов на одной фазе... Ток, наверное, переменный, маленький,- Дима не смотрел Семакову в глаза.
Поликарпова взял к себе он сам, не советуясь... Черт возьми, это могло случиться с любым! Дело не в Поликарпове! Резкий порыв ветра, понесло...
- Ток маленький,- повторил он.
- А чего ж они гудят, провода, а?
- Надо стропу перерезать,- сказал Климов.- Дайте нож, я перережу. Эй, Поликарпов,- крикнул он,- ты же электриком был... Могу я к тебе по проводу добраться? Не убьет меня?
- Надо отключать линию,- через минуту просипел Поликарпов: говорить ему было, кажется, тяжело.- Заземлить провод.
- Я не уверен,- продолжал Дима,- но если бы можно было оказаться на проводе, не соприкасаясь одновременно с опорой... Она заземлена. Но черт его знает! Триста киловольт!
Климов все еще оценивающе разглядывал опору.
- Лейтенант,- сказал он,- дайте нож.
Никто не позволял себе так обращаться к лейтенанту, но сейчас никто и не обратил внимания на это "лейтенант".
- Лейтенант, у вас нож хороший. С моим стропорезом там делать нечего, стропа не так натянута. Дайте свой нож!
- Ты что предлагаешь? - спросил Семаков.
- Мама,- хрипел Поликарпов, будто удавкой стянуло ему горло.
- Я прыгну на провод с опоры траверсы. Дайте же свой нож! - и Климов сбросил куртку.
- Иван Антонович,- Дима отстранил Климова,- полезу я. Так разумней.
- Что здесь разумного! - закричал вдруг Семаков.- Вы все с ума посходили! Фельдшер, ты чего стоишь? Ты в этом что-нибудь понимаешь?
- А что я... Я могу оказать первую помощь,- ответил растерянный сержант.
- Кому нужна твоя помощь, если трахнет так, что пепла не соберешь! Ты видел когда-нибудь, как люди под током гибнут?
Семаков еще раз посмотрел вверх, на Поликарпова, потом на окружающих его солдат.
- Почему вы все такие неграмотные! "Я думаю! Я не уверен!" - передразнил он.- Это и есть ваша ученость, когда надо? Это все ваши знания?
- Я уверен,- побледнев, сказал Дима.- Изоляторы ведь не пробивает? Нет. Я прыгну с опоры, тоже не пробьет.
- Дайте нож,- протянул руку Климов.- Он же задохнется там... Что ж вы, решиться не можете? С ним что будет?
- А с тобой что будет? - пошел на него Семаков.- Что с вами будет и что будет после всего этого со мной?
- Как так можно,- прижимая руки к груди, бормотал Ризо,- как так можно! Его током убьет. Он висит. Как так можно...
- А вот так,- сказал капитан, пытаясь развязать тесемки на шапке. Они не поддавались, тогда он их рванул.
- Старый дурак,- чертыхался он под опорой, сбрасывая шапку и куртку.- Угораздило на старости лет! Останусь жив, хлопчики, уйду в запас. Отвоевался, надоело, хватит!
Он похлопал трехпалыми солдатскими рукавицами, зачем-то тщательно прокашлялся и полез вверх по опоре.
- Ну, смотрите, ученые, доверился вам...

Дима, оставшись внизу, признался себе, что решение капитан принял верное. Если бы старшим оказался он сам, поступил бы точно так же. Позволь капитан отправиться наверх кому-нибудь из подчиненных и случись, не дай бог, что-нибудь, старшему пришлось бы отвечать вдвойне - и за Поликарпова и за случившееся. А сейчас, рискуя сам, капитан все берет на себя. "Капитан - молодец",- согласился Дима.

По правде говоря, ничего не нравилось Диме в Семакове.
Зачем, спрашивает он себя, капитан старается подменять подчиненных? Офицеров, старшину, сержантов! Почему он считает нужным лично гонять из сортира гитаристов? Для чего немым укором молодым офицерам он избрал хождение в казарму по воскресеньям? В последний раз, например, он проверял, правильно ли пришиты у разведчиков бирки на парадных тужурках...
- Товарищ капитан, зачем вы этим занимаетесь? - не выдержал Дима.- В конце концов, я бы сам проверил, если так нужно, или старшине поручил.
- Так нужно, товарищ Хайдукевич. А вы не проверили и старшине не поручили проверить, и никто из ваших сержантов не проверил. У половины разведчиков оказалось черт знает что, а не бирки!

Семаков, казалось, карабкался наверх так, словно это была не обледенелая опора высоковольтной линии передачи, а одно из обычных препятствий полосы. Будто лез он всего-навсего на парашютную вышку сталкивать вниз не самых храбрых парашютистов.
Он подтягивался на руках; ребрами подметок упираясь в раскосы. Все еще было довольно высоко, капитан решил передохнуть. Он остановился на поперечине, уже уменьшенный от расстояния. Дима заметил, что пройдено только полпути.
- Много еще? - Капитан тряс, разминая, затекшие кисти рук.
Через минуту он опять лез по решетке ствола, работая тренированным телом.

Дима считал себя неплохим спортсменом: училищная сборная по ручному мячу, два первенства республики по парашютному спорту. Но, однажды признавшись себе и пока не позволяя изменить этому признанию, он понял, что не сумеет сделать того, что всегда сделает сорокалетний Семаков.
Он часто вспоминает одно из своих первых занятий по физподготовке. Отправив солдат в казарму, Дима остался поболтаться на перекладине.
- Ну-ка,- подошел Семаков, наверняка наблюдавший со стороны.
Дима делал десятую "склепку", получилась она довольно корявой, но была все-таки десятой!
Семаков снял фуражку, обнаружив сильно просвечивающую плешь. От фуражки, которую он наверняка снимал только в постели, лоб и плешь были совершенно белыми над обветренным и загорелым до черноты лбом. Капитан расстегнул крючок галстука, верхнюю пуговицу рубашки. Был он - рядом с Димой - невысок, ему пришлось старательно допрыгивать до грифа перекладины. Дима усмехнулся. Семаков усмешку заметил. Но Дима видел, что никакой Семаков не гимнаст: руки согнуты в локтях, сам закрепощенный, хотя старательно тянет носки сапог и четко зафиксировал вис.
...Одним словом, Семаков перед изумленным Димой прокрутил тридцать "солнц", спрыгнул и, растирая мозоли на ладонях, сказал, глядя под ноги, в опилки:
- Еще? Или достаточно? Вас этому в училище, конечно, учили?

НЕ ВЛЕЗАЙ. УБЬЕТ.

Дима тоже смотрел на табличку с черепом. В решительности Семакову он не мог отказать. "Но именно в такой, как сейчас, решительности,- добавил он про себя.- Если дело касается личного риска, необходимости решиться на что-нибудь серьезное, капитан, конечно, не промедлит, не раздумает".
Диме рассказали про одну из семаковских командировок.
В мороз случился пробитым картер машины. Семаков отправил водителя в ближнее - в десяти километрах - село. Сам пошел в полк за помощью. Стоял январь. До полка - шестьдесят километров.
Назад Семаков приехал на автотягаче, показал место. Очень долго искал по селу отогреваемого хлебосольными хозяевами солдата.
И - этого тоже не выбрасывали из рассказа - тут же отвез его на гауптвахту с запиской: "За недобросовестное отношение к вверенной боевой технике".

НЕ ВЛЕЗАЙ, УБЬЕТ.

- Ерунда,- махнул Климов, видя, что табличку с предупреждением рассматривает и лейтенант.- Это пишут для коз, чтобы траву не щипали под ЛЭП. Это табличка для лета.
- Твоими бы устами мед пить,- ответил лейтенант.
Над Семаковым оставались только остроконечная верхушка ствола и два грозозащитных троса сверху. Капитан медленно пошел по горизонтальной балке траверсы к проводам. Шел он спокойно, удерживаясь за решетку одной рукой. По крайней мере, снизу казалось, что спокойно.
- До провода далеко,- крикнул он вниз.- Далеко, говорю.
- Ему страшно,- сказал Климов.- Всего-то метра полтора, не больше. Боится капитан.
- Отойдите дальше,- командовал с вершины опоры Семаков.- Левее! Еще левее! Еще! Так!
Криками он себя, кажется, взбадривал.
Державшие растянутые купола сразу догадались, что случится.
Семаков храбро оттолкнулся, прыгнул далеко, как и следовало, подальше от изоляторов, но не учел, что прыгает под углом... Левая рука сорвалась, капитана швырнуло, когда он коснулся провода, он не успел уцепиться и, переворачиваясь в воздухе, неуклюже полетел вниз.

- Лейтенант, дайте нож,- протянул ладонь Климов.
Дима, поколебавшись, отдал нож рукояткой вперед.
Семаков, разбросав ноги, шарил в снегу в поисках шапки. Слепыми глазами смотрел он на окруживших его солдат, наверняка не различая их лиц.
Ризо принес шапку, вдвоем с Димой они решили помочь капитану подняться.
Семаков сидел, продолжая шарить в снегу; он не сопротивлялся, но и не помог поднять себя. Его поставили на ноги, взгляд капитана постепенно прояснился.
- Поликарпов,- спросил он негромко, но был услышан,- держишься?
- Держусь,- опрокинутым голосом ответил тот.
- Подержись еще немного, сынок, я сейчас...- Он обвел солдат белыми глазами.- Гвардейцы, неужели мы не вызволим товарища? Мы - разведчики или за нас пятака ломаного не дадут? - и попытался улыбнуться.
- Товарищ гвардии капитан,- сказал Ризо,- я его руками поймаю. Я выдержу, честное слово!
- Эй, внизу! - кричал Климов. Лезвие в его руке сверкало.- Уснули, дьяволы?
Снова торопливо растянули купола. Климов сверху командовал, подражая капитану.
- Меня ударило! - сказал капитан.- Правда, правда, я почувствовал, как меня током ударило...- Он освобождался от поддерживавших его рук, досадуя на себя за свою неловкость, и неожиданно увидел кого-то на опоре.- Кто полез? Кто разрешил?
Но не зазвенел металлом его голос.

Он теперь смотрел вместе со всеми на карабкавшегося по опоре Климова. Капитана качнуло, он ухватился за Димин локоть и смущенно шепнул:
- Знаешь, Дима, как страшно...
И оттого, быть может, что Семаков в первый раз назвал его по имени, или оттого, что пришлось ему впервые помогать капитану в минуту слабости, или оттого, что так неожиданно оказались они в одинаковом положении, его внезапно захлестнуло чувство неловкости, вины - может быть, впервые в жизни - за непонятливость, за детское злословие, даже за то, что так у него все просто, в отличие от этого немолодого уже человека, за выкрики свои дурацкие на разборе капитанской разработки, за то, что он, если признаться, в подметки еще не годится Семакову, двадцать лет без страха и упрека вкалывающему не где-нибудь, а в ВДВ, прошедшему все в десантной разведке...
- Климов - парень ловкий,-только и сказал Дима.- Честное слово.
- Если бы,- ответил капитан, продолжая держаться за его локоть.

Провод лязгнул; так лязгает срывающаяся троллейбусная штанга.
- Ах, молодец,- выдохнул Ризо,- ах, какой молодец!
У Димы зашлось в груди: показалось, что провод рвется.
Прыгал Климов хорошо, иногда, на спор, даже через грузовик, но этот прыжок останется в памяти безукоризненно расчетливым и оттого необычайно красивым.
Он довольно долго раскачивался, лезвие - в зубах - вспыхивало на солнце. Затем, обхватив провод ногами, как делал он не один раз на занятиях, когда преодолевал по натянутому тросу ров или речку, Климов пополз по проводу к Поликарпову.
Стоявшие внизу умели делать то, что делал сейчас Климов, и, быть может, не хуже его, но на проводе высоковольтной линии не приходилось бывать никому. И вряд ли придется побывать до конца службы...

Машины все не было. Они сидели, прижавшись друг к другу спинами, поместив в центре спящего Поликарпова и Климова с сигаретой.
Тело Климова ныло от боли и усталости; азалось, кто-то вывихнул ему суставы, долго бил его; болела каждая мышца, скулы, даже десны, а зубы так и не разжимались, будто до сих пор в них оставалось зажатым лезвие ножа. Климов хотел уснуть, но не смог, его продолжала бить противная, сотрясающая плечи дрожь. Только теперь он начал осознавать подробности, в сравнении с которыми страх перед четвертым парашютным прыжком показался ему смешным.
Он вспомнил, как быстро, уже метров через десять, перестали слушаться руки и как невыносимо тяжело стало продвигаться по проводу к Поликарпову. Руки одеревенели, может, их даже свело судорогой, немного оставалось ему, чтобы сорваться. Он почти не помнил последних метров, он их преодолевал, перестав что-либо соображать. Ничего он не чувствовал и не понимал и тогда, когда резал стропу, стянувшую ноги Поликарпова, и когда падал куда-то, с трудом сумев разжать ноги и оторвать от провода руку (в правой был нож), и когда потом его тормошили, тискали, обнимали, хлопали по спине, по плечам, а он зло отбивался, хотел бежать куда-то, пока не раздался сразу отрезвивший всех голос Семакова:
- Собрать парашюты! К месту сбора! Бегом марш!
И все побежали, и он побежал, забросив сумку за спину, побежал спотыкаясь, волоча ноги по ставшему таким глубоким, тяжелым снегу, а рожок автомата больно врезался в ребра, и не было сил его сдвинуть, поправить; он бежал, видя впереди чью-то брезентовую сумку... У санитарной машины он черпал из зеленого термоса кружками безвкусную, неосязаемую - словно глотал воздух - воду, пока кружку не отобрали, едва не вырвали. Его бил озноб, сначала мелко, затем все сильнее и сильнее, пока не стал сотрясать все тело. Его завалили парашютами.
Им троим - Семакову, ему и Поликарпову - предложили места в санитарной машине, но они с Поликарповым, не сговариваясь, отказались. Семаков уехал в полк докладывать о случившемся.
"Санитарка" долго еще оставалась в виду, а когда перестала быть видна вовсе, оказалось, что спустились сумерки; далеко в деревне зажглось электричество, заснеженное поле, посреди которого оставили их, стало сначала густо-синим, потом окрасилось в унылый мышиный цвет, небо позеленело, и в нем появились первые звезды. Солдаты остались одни в поле, через которое шагали черные опоры ЛЭП.
Возбуждение разведчиков утихло, разговоры остыли. Стали поднимать воротники курток, завязывать наушники шапок. Автоматы были давно уже зачехлены.
- Да,- сказал, качая головой, Дима,- вот как вышло.
- А что вы переживаете! Все нормально,- успокоил его Климов. Спичка в руках его дрожала, когда он прикуривал.
- Я не о том,- Дима глядел на далекие электрические огоньки в деревне.- Все это чепуха. Я о другом...
Он долго молчал, глядя себе под ноги, и, как всегда в безделье, долбил лунку носком сапога.
- Нет, честное слово,- сказал он,- я не знаю... Серьезно, не знаю, каждый ли сумел бы вот так. Как ты.
- Конечно,- великодушно ответил Климов.
- Нет, брат,- покачал снова головой Дима.- Легко сказать, сделать труднее. Вот так, самому, по своей, что ли, инициативе... Никто же тебя не заставлял. Черт знает куда лезть... Нет, ты все-таки молодец. Определенно говорю. Честно,- и засмеялся.- Я тебя уважаю. Так, что ли? - И повторил еще раз, с удовольствием: - Я тебя уважаю, слышишь!
- Да что вы, в самом деле,- сказал Климов. Плечи его все еще тряслись.- Вот капитан чуть не убился. Он-то за что!
Он полез в карман за спичками и что-то вспомнил.
- Послушайте,- сказал он озабоченно.- Куда же я его дел? Где он? Потеряли? Э, Божко, поднять не мог! Нож лейтенанта... Неужели посеяли? Где-нибудь под линией в снегу затоптали...
- Успокойся,- сказал Дима.- Теперь ему цены нет, ножу этому,- и вынул свой красивый норвежский нож.- Я его сразу поднял.
Он вынул его из желтых ножен, прошитых кручеными цветными нитками, подбросил и ловко поймал за рукоятку. Лезвие холодно блеснуло.
- Дорогой теперь этот нож,- повторил он и любовно погладил щечки из резной моржовой кости. Не зря это был самый красивый нож в полку. И принадлежал он Диме
Хайдукевичу, предмет зависти каждого офицера.
Он опять подбросил его в воздухе, поймал за лезвие и протянул рукояткой к Климову.
- Ну, бери сразу, не то раздумаю. Бери, не стесняйся.
Теперь он твой. Офицерский. Может, пригодится,- и снял
с портупеи ярко-желтые ножны.

Машина пришла поздно вечером, в глубокой темноте. Свет фар уперся в расположившихся кругом - спинами внутрь - солдат. Они спали. Зачехленные автоматы лежали на коленях. Поликарпов с Климовым были помещены в центре этого круга. Выпрыгнувший из кабины капитан Семаков сразу увидел высокую фигуру с засунутыми в карманы куртки руками. Хайдукевич стерег сон своих разведчиков.
Свет слепил глаза, и Дима не смог сразу разглядеть приехавшего. А Семаков шел к нему, так и не придумав за длинную дорогу, как объяснить, что роте приказано добираться до полка марш-броском.